Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [15]

Степаныч ест, как молотилка…

    «Что слышно в городе?» — «Угу».

    Напрасно тетушка спросила:

    Кто примостился к пирогу,

    Тот лаконичен, как могила…

В гостиной — рыхлая софа,

На дне софы — живот и пятки.

Дымится трубочка. Лафа!

Синьор, уснули? — Взятки гладки.

    Как морж, храпит мой визави,

    На лбу колышется газета,

    И мухи в бешенстве любви,

    Жужжа, флиртуют вдоль жилета.

На стенке в бусах и чадре

Висит грудастый бюст Тамары.

Запели пилы на дворе,

Душа напевнее гитары…

    Шуршат страницы под рукой:

    «Война и мир», «Новейший сонник».

    Слежу, прильнув к столу щекой,

    Как едет в небо подоконник…

Но вот в стекло ползет закат,

Краснея, словно алкоголик.

В столовой мисками стучат…

Не обойтись, увы, без колик!

    Кряхтя, приятель мой встает,

    Ворчит спросонья заклинанья

    И долго смотрит на живот,

    Как Чингисхана изваянье.

Хлопочет тетушка опять

И начиняет нас, как уток.

Вдвоем пудов, пожалуй, с пять

Съедим мы здесь в теченье суток!

    «Матвей, дай гостю бурачков»…

    Трещат все швы! Жую, как пьяный,—

    А сон, знай, мажет вдоль зрачков

    Тягучим клейстером нирваны.

Племянник Степа, свесив зоб,

Сопит и тычет гвоздь в винтовку.

Лень встать, а то как ахнет в лоб,

Так будешь к празднику с обновкой…

    Клокочет толстый самовар.

    Внутри — четыре круглых рожи…

    Зудит, как муха, сонный пар.

    Внизу рычит ночной прохожий.

Бросаем «Ниву» к псам под стол,—

Пред тетушкой склоняем шею

И, зверски вдавливая пол,

Плетемся к старичку Морфею.

    Увы, ужасный диссонанс!

    О, где перо Торквато Тассо?!

    Мильоны блох, прервав свой транс,

    Вонзились сразу в наше мясо…

На чреве, бедрах и боках

Мы били их, как львов в Сахаре!

Крутили яростно в перстах,

На свечке жгли… Какие твари!..

    Мой друг в рубашке на полу

    Сидел бледнее туберозы

    И принимал, гремя хулу,

    Невероятнейшие позы…

Едва к рассвету замер бой.

Вокруг кольцом белье мерцало.

Лохматый, сонный и рябой,

Я влез с башкой под одеяло

    И слышал, как, во сне бурля,

    Степаныч ерзал по постели:

    «Земля! Да здравствует земля!

    Какого черта, в самом деле!»…

1919, Вильно

Американец *

I

Осенний день. Ленивый веер солнца

Озолотил зловонные дворы.

В разинутые с улицы ворота

Прохожие оглядывали хмуро

Знакомый с детства виленский пейзаж:

Извилистые, старые дворы,

Жестянки у склоненного забора,

Дымящиеся кучи у помоек,

Углы сырых, заросших грязью стен

И желтые навозные ручьи.

А улица? Ущелье нищеты:

Горб мостовой, телегами изрытый,

Потоки жидкой слякоти с боков,

Мостки, как клавиши, избитые до дыр,

И коридор домов, слепых, как склепы.

Но солнце, старый, опытный художник,

В куске пивной бутылки и в алмазе

Горит одним божественным огнем…

* * *

Снопы лучей сквозь чахнущий калинник

Широко брызнули на длинный хвост детей:

В платках, в отрепьях, в полах одеял,

В облезлых материнских кацавейках

Змеилась тихая понурая толпа —

И лишь глаза, как мокрые галчата,

Блестели ярко в этой куче рвани.

В худых руках, повисших вяло вниз,

Болтались кружки, крынки и жестянки.

Близ самых маленьких, как факелы тоски,

Стояли матери иссохшие Рахили…

Сейчас вздохнет заплатанная дверь,

Кирпич, дрожа, на блоке вверх полезет —

И каждый сморщенный покорный человечек

Свое сокровище вдоль улиц понесет:

Дымящееся темное какао,

И молоко, и белый ломоть хлеба

С блестящей коркой нежно-золотистой…

У матерей заискрятся глаза,—

Пусть, как всегда, лишь горстью чечевицы

Они обманут голод свой тупой,

Для матери, так повелось от Евы,

Улыбка сытого ребенка слаще манны…

* * *

Из двери вышел бритый человек.

Он точно с Марса в эту грязь попал:

Прищуренные зоркие глаза,

Неспешные спокойные движенья,

Полупоходная манчестерская куртка,

Ботинки — два солидных утюга,

Как зебра, полосатый макинтош,

Портфель под мышкой, трубка меж зубов…

Такой же точно, только без портфеля,

И в шлеме пробковом на круглой голове —

Качался б он средь двух горбов верблюда,

Исследуя излучины Замбези…

* * *

Внимательно склонившись к первой паре,

Он матери сказал: «Сейчас откроют» —

И медленно пошел вдоль мостовой,

Передобеденный свершая моцион.

Романтиком он не был, видит Бог,

Но если в мире вымирают дети

(Какие, где и как — не все ль равно?) —

Нельзя сидеть, склонясь над прейскурантом,

Подсчитывать в конторе барыши

И равнодушно отмечать в газетах:

«Погибло столько-то. Зимою вымрут все».

Есть общества «защиты лошадей»

И «поощренья шахматных турниров»,

О детях только люди позабыли.

Прервав «дела» с такими же, как он,

Он переплыл в далекую Европу

И вот попал в нелепый город Вильно…

* * *

Передобеденный свершая моцион,

Он шел вдоль стен и думал в сотый раз:

Вокруг леса и тучная земля,

И нет чумы, и солнце мягко светит,—

Откуда эта злая нищета,

Берлоги, грязь, приниженность и стоны?

За ряд веков не научились жить?

Медведь в бору живет сытей и чище…

А здесь — война, разгромы, темный бред,

Пещерный век под знаком пулемета…

Что ж, накормить нетрудно. И одеть…

Но дальше? Как из этой дряблой глины

Построить радостный, достойный жизни дом?

* * *

Он шел, — и у замызганных лавчонок,

С селедкой одинокою в окне

И мухами засиженной лепешкой,—

Его почтительно поклоном провожали

Старухи в париках и старики-кощеи,

Замученные кашлем и трахомой.

Он хмуро отвечал и ускорял шаги,