Том 2. Черное море. Дым отечества - [183]

Татьяна Андреевна отдыхала. Она почти не расставалась с Машей и Марией Альварес. Ей очень нравилась эта молчаливая женщина.

За несколько дней солнце прогрело леса и горы. Из пущ запахло первой листвой. Все дни сверкало небо, сверкали маленькие водопады. Блестел нагретый воздух, подымаясь к вершинам. Свистели птицы, раскачиваясь на ветвях черемухи. С ветвей уже сыпались первые желтеющие цветы.

Каждый день кто-нибудь ходил в Белокуриху на почту и приносил известия о новых победах, о том, что фронт неудержимо катится на запад.

За день до отъезда все пошли к плотине.

Швейцер вышел впервые на такую далекую прогулку. Татьяна Андреевна вела его под руку. Внизу в зарослях шумела река. Бурундуки шныряли под ногами.

— Прошло каких-нибудь четыре года, — сказал Швейцер, — а какая жизнь? Помните? Одесса, и горный санаторий, и Рамон. Чудесный мальчишка его брат.

Татьяна Андреевна наклонила голову. Вчера вечером она долго говорила с Марией о Рамоне.

— Да, какая жизнь! — повторил Швейцер. — Вы, должно быть, забыли, что два раза спасли меня от смерти. И не напрасно, Таня, милая. Увидите, что не напрасно. Я еще кое-что сделаю на этой земле.

— Я знаю, — коротко ответила Татьяна Андреевна и крепко сжала руку Швейцера.

Глава 27

Театр был открыт через несколько дней после прорыва блокады. Еще гремела под Сиверской, под Усть-Лугой артиллерия, но тот покой, что приходит, как недолгий отдых после страшного напряжения, уже вошел в сознание людей, испытавших самую великую и тяжкую осаду в истории человечества.

Театр был открыт, и сегодня Татьяна Андреевна впервые играла в нем.

Спектакль окончился. Когда Татьяна Андреевна вышла в последний раз на сцену и свет прожектора как будто вылепил из теплого мрамора ее худенькое тело, сильные руки, ее голову с каштановыми волосами, зал загремел рукоплесканиями.

Татьяна Андреевна подняла голову, посмотрела в зрительный зал. Губы у нее приоткрылись, вздрогнули, но она сдержалась и снова склонилась так низко, что Пахомов увидел ее тонкую, почти девичью шею с легким завитком волос.

Глава 28

Собрание архитекторов и художников окончилось в сумерки. Оно было созвано в старом доме на набережной Невы. В мраморном зале было холодно. Никто не снимал шапок, пальто и варежек.

Татьяна Андреевна условилась с Пахомовым и Вермелем, что зайдет за ними на это собрание по пути из театра домой. Стараясь не шуметь, она вошла в зал, села в заднем ряду. Говорил Вермель. Он, очевидно, уже заканчивал свою речь.

Татьяна Андреевна не знала, о чем будет это собрание, и теперь слушала, вся подавшись вперед.

Архитекторы и художники были созваны для того, чтобы распределить между собой будущие работы по восстановлению Ленинграда, Петергофа, Новгорода, Пушкина, Павловска. Из слов Вермеля Татьяна Андреевна узнала, что Вермель с Пахомовым будут работать в первую очередь над восстановлением фресок в новгородских церквах.

— Мне шестьдесят лет, — говорил Вермель. — Что делать! Я хотел бы прожить еще сто лет. Я хотел бы работать, не отдыхая ни часа, пока не будут восстановлены до последней планки паркета, до последнего гвоздя, до последнего канделябра наши великолепные здания. Пока Ленинград и весь пояс его загородных дворцов, весь этот изумительный и милый сердцу каждого нашего человека архитектурный ансамбль не оживет опять в таком виде, что никому и в голову не придет, будто здесь прошли грязные полчища фашистов. Мы восстановим всё. Всё! Снова будет жить под этим небом нетленная красота. Многое воспитывало нас. Многое создавало из нас передовых людей, граждан, бойцов. Вас, может быть, удивляет мое желание жить еще сто лет. Эти слова могут показаться неумеренным пафосом. Вы убеждены, что мы восстановим все гораздо раньше. Да, вы правы. Но я хочу увидеть полное восстановление. Вы понимаете — полное! Мне мало зданий. Я хочу увидеть вековые парки там, где они были, на месте теперешних порубок и пожарищ. А для этого нужно не меньше ста лет. Я хочу войти в их «священный сумрак», — простите меня, что я не нахожу других слов и повторяю слова Пушкина. Я хочу увидеть их зеленые громады, освещенные солнцем. Тогда я смогу спокойно умереть, зная, что жизнь чертовски хороша!

Раздались глухие, мягкие аплодисменты. Слушатели аплодировали, не снимая варежек.

После собрания Татьяна Андреевна дожидалась Вермеля и Пахомова у выхода. Она крепко поцеловала Вермеля.

Вышли на набережную. Было уже совсем темно.

— Ну вот, — сказал Вермель, — сейчас начнется.

— Что? — спросила Татьяна Андреевна.

Вермель не успел ответить. Багровый огонь взорвался у бортов военных кораблей, стоявших на Неве. Уверенный ликующий залп прокатился над городом, сотрясая мосты, уходя на заставы. Тысячи ракет повисли разноцветными гроздьями в зимнем тумане. В их недолгом свете возникал и угасал над Невой как будто призрачный, но знакомый до последнего наличника великий город.

Он выстоял. Он сверкал в таинственном блеске салюта, как отлитый из бронзы. В далях низкого неба мерцало бессмертное золото его куполов, его шпилей.

Он начинал жить для новых побед, славы, для новых и радостных отныне волнений.

Татьяна Андреевна стояла неподвижно, подняв голову. Вокруг нее гремел январский воздух. В нем был запах морского льда и, как ей казалось, запах пороха и роз — дыхание свежести и свободы.