Том 2. Черное море. Дым отечества - [154]

Ящики стояли на хорах, в ризнице. Вермель начал открывать дверь на хоры. Старинный замок с тяжелым вывинчивающимся затвором долго не поддавался. Наконец Вермель открыл замок, толкнул железную дверь и остановился, — ему показалось, что вся ризница в огне. Кровавый свет лился сверху на каменные ступени. Вермель не сразу сообразил, что в окна падал закат.

Все ящики были целы. Вермель присел на один из них, порылся в кармане, — носового платка не оказалось. Тогда он вытер потное лицо полой бархатной куртки, достал папиросу, закурил и сказал очень громко, как бы убеждая самого себя:

— Успокойся, старик. Что же теперь делать?

Надо было вывозить ящики. Но Вермель знал, что это невозможно. Куда пойдешь, кого попросишь, когда в предместьях города уже завязывался бой. Где взять грузовики и, наконец, людей, чтобы вытащить ящики, — они были необыкновенно тяжелые, будто налитые свинцом.

В притворе сидел на полу раненый боец. Около него хлопотал санитар. «Учти, что у меня кость задета, — строго говорил раненый, — крепче бинтуй».

Вермель вышел на площадь. Около паперти стояла машина с бойцами. Шофер копался в моторе. Рядом курил низенький лейтенант. Вермель подошел к лейтенанту, окликнул, но тот не обратил на Вермеля никакого внимания. Он пристально следил за возней шофера и говорил: «Ты не нервничай, а то еще хуже наковыряешь». Вермель снова окликнул его. Лейтенант обернулся, недовольно посмотрел на Вермеля, сказал:

— Не могу я вас взять, товарищ. У меня машина с бойцами. Втиснуться некуда. И рад бы, да не могу.

— Да я и не прошусь к вам в машину, — рассердился Вермель.

— Чего же вам тогда нужно?

Вермель все еще не мог отдышаться. Задыхаясь, он рассказал лейтенанту о ящиках с ценностями. Их надо вывезти во что бы то ни стало.

— Пономарь, что ли? — вполголоса спросил один из бойцов другого. — Иконы, видишь, спасает. Чудно!

Лейтенант молчал, нахмурившись. Было ясно, что ничем он не сможет помочь.

— А пожалуй, один ящичек втиснем, — как бы невзначай пробормотал шофер, все еще ковыряясь в моторе. — Народное достояние! Ах ты, дьявол!

Земля ухнула. За стеной затрещали деревья. Все оглянулись.

— Ничего! — сказал наконец сердитый лейтенант. — Бывает! Фомин, добеги до майора. Он в садике около трехтонки. Доложи. Ты все понял насчет ящиков?

— Понял, товарищ лейтенант, — ответил румяный боец со старательными глазами и побежал к садику.

Вернулся он с майором. Майор поздоровался с Вермелем и, ничего не спрашивая, хриплым, сорванным голосом приказал подогнать к собору машины из какого-то эшелона, — Вермель так и не понял откуда, — и грузить ящики.

— Куда довезем — туда довезем, а отсюда вывезем, — сказал майор, повернулся и ушел.

Подошли две машины. Вермель стоял оглушенный. Его сразу оттерли. Бойцы выносили ящики и, как всегда в таких случаях, кричали: «Ставь на попа!», «Тем краем заноси, раззява!», «Ну и тяжеленькие господа бога портреты!», «Подсобляй, подсобляй! Чего смотришь!» Когда все было готово, лейтенант сказал Вермелю:

— Ну, садитесь! Поехали!

Тогда Вермель вспомнил о Варваре Гавриловне и Маше и сказал лейтенанту, что сейчас он ехать не может — у него на руках старуха с девочкой.

— Ну, ладно, — сказал лейтенант. — Ящики эти мы сдадим куда следует. Желаю удачи.

Машины тронулись. Вермель побрел домой. Варвару Гавриловну он застал в столовой. Она сидела у стола в пальто, в черном чепце и держала в руках старую кожаную сумочку. С трудом она подняла голову и посмотрела на Вермеля виноватыми, беспомощными глазами.

— Вот Маша меня обрядила. Уж не знаю, идти или нет. Слаба я стала.

— А где Маша? — спросил Вермель.

— Наверху. Зонтик для меня ищет.

Вермель стоял в дверях, смотрел на Варвару Гавриловну. Впервые он почувствовал пугающую бессмыслицу того, что происходит. Куда идти с Варварой Гавриловной, когда и по дому она передвигается с трудом? Где достать машину? Войска уже перешли на правый берег Волхова. Вот-вот начнут рвать мосты. Весь запад, где садилось солнце, был в дыму.

Вермель поднялся в мезонин. Маша рылась в платяном шкафу. Она была тоже в пальто, в платке, накинутом на голову. Она вопросительно посмотрела на Вермеля и сказала:

— А мы вас ждем. Давно пора уходить, Николай Генрихович. Весь город уходит.

— Маша, — сказал Вермель, — не дойдет Варвара Гавриловна.

Маша молчала, опустив глаза. Губы ее сжались.

— А здесь она одна все равно умрет, — тихо ответила Маша. — Уж если ей умирать, то лучше с нами. Вермель покраснел.

— Ну что ж, — сказал он. — Пойдем. Будем пробираться на Любань. А оттуда на Ленинград. Где мой табак, Маша?

Он набил карманы пальто пачками папирос, спичками. Уже второй день, с тех пор как стало ясно, что Новгород будет оставлен, Вермель ничего не ел, только пил крепкий чай и курил без конца, зажигая одну папиросу о другую.

Маша спустилась в столовую, прошла мимо Варвары Гавриловны, сказала ей на ходу: «Я сейчас, бабуся», — и вышла в сад. Она побежала в беседку, сжала худыми пальцами старые перила, посмотрела на овраг. Небо там багровело от зарева.

Маша всхлипнула, сдержалась, сорвала листик сирени и спрятала его под платье на груди. Листик был холодный и твердый.