Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние - [10]

– Слушай, Геша, – заявила Аня, – чепуха это все! Куда ты уйдешь?! Опять беспризорничать будешь, что ли? Просто стыдно это слушать. Видно, тебя геройское твое это братство ровно ничему не научило, вот и все, если ты так говоришь! А по-моему, надо пойти сейчас в гостиницу прямо к товарищу Черемышу и все ему рассказать, как есть. Я почему-то уверена, что он не рассердится.

– Ну, а дальше что будет?

– Там уж видно, что будет, – сказала Аня. – Или лучше вот что, погоди. Давай сперва я пойду, подготовлю, а потом уже ты пойдешь тоже, ну и все объяснишь в подробности.

– Сама ему все расскажешь?! – изумился Гешка, с уважением вглядываясь в решительное лицо девочки.

– Вот так сама пойду и скажу. А чего?! Он меня знает. Я его видела и даже приветствовала на вокзале. Он такой веселый, он поймет. А ты меня подожди здесь, я быстренько…

Свои и посторонние

– Да, пожалуйста, войдите! – сказал Климентий Черемыш, услышав осторожный стук в дверь. – Милости прошу.

Климентий уже привык к тому, что его никогда не оставляют в покое. Стоило ему лишь в Ленинграде, Воронеже, Одессе, Тбилиси, Владивостоке, Минске, Архангельске внести свой чемодан в номер гостиницы, как сейчас же начинал звонить телефон, раздавались разные тонкие и толстые стуки в дверь. Незнакомые люди, почтительно робея, звонили, входили, приглашали к себе на завод, в школу, в институт, в учреждение, просили автографов, советов, читали стихи, расспрашивали и восторгались. Климентий привык к этой шумихе и относился к ней с добродушной иронией и с терпеливой мягкостью, уделяя время каждому.

– Милости прошу, – повторил летчик, но никто не вошел. – Там отперто! – крикнул Климентий.

У дверей поцарапались, но опять никто не явился. Посетитель, видимо, не мог справиться с ручкой двери. Черемыш встал с дивана и пошел открывать. За дверью оказалась девочка в меховой шапочке, из-под которой, словно наушники, с обоих боков вылезали свернутые кольцом косы.

– Пожалуйста, пожалуйста! – приветствовал ее Черемыш. – Где это я вас видел? А, вспомнил, вспомнил! Это вы меня на вокзале приветствовали? Как же, как же, старые знакомые! Здорово говорили! Ну, присаживайтесь. Что скажете?

Затрезвонил телефон на столе.

– Да, – сказал в трубку летчик, – я Черемыш. Ну, приходите. Только поскорее, а то мне скоро ехать на заседание горсовета, выступать.

И он взглянул на часы-браслет, надетые, как у всех летчиков, на внутренней стороне руки, над ладонью (чтоб можно было видеть часы, не снимая руки со штурвала управления).

А у Ани тем временем исчезла вся ее храбрость.

Удивительное дело: еще пять минут назад все казалось таким легким. Прийти и сказать: «Товарищ Черемыш, у нас в школе один мальчик играл в то, что вы его брат. А он вовсе не брат. Вот он теперь мучается и боится вам сказать…»

Но теперь, когда Аня осталась с глазу на глаз с этим знакомым всей стране человеком, который, поблескивая орденами, мягко ступал по ковру высокими белыми бурками, отвернутыми у колен, – теперь она вдруг растеряла все слова. Ну как тут сказать? А вдруг он рассердится и скажет: «Что вы мне всякими глупостями голову морочите! Я приехал по государственному делу, а тут какой-то хулиган-мальчишка в игрушки играет, в братья мне навязывается…»

– Ну, как вас величать? – спросил летчик.

– Баратова Аня.

– Ну, что скажете, Баратова Аня? Аня набрала в грудь побольше воздуху, проглотила волнение и решилась: – Видите, у нас, то есть… у вас есть брат, у нас…

– Это что такое: у нас, у вас? – засмеялся Климентий.

В дверь постучали. Вошла старуха, вся так и расплывающаяся от умиления. Она высвободила одно ухо из-под платка и так, двигаясь боком, ухом вперед, засеменила к летчику, протянув ему издали руку с плоской ладонью и выпрямленными, напряженными, плотно сжатыми пальцами.

– Ты прости меня, старую, что покоя тебе, верно, не даю, – заговорила она. – Очень уж меня интерес взял посмотреть… Как же, все про тебя в газетах читаем. Очень ты прекрасно летаешь.

Летчик тщетно пытался усадить тараторившую бабку, подсовывал ей кресло. Но старуха не садилась, увертывалась от кресла и все ходила вокруг, все всплескивала руками и радостно причитала:

– Вот, зашла поглядеть на тебя. Варежки тебе сама связала. Я же тебя еще вот какесеньким знала. Помнишь тетку Петровну? Это ведь я.

– Не помню что-то, – сказал летчик.

– Как же не помнишь, обиделась старуха, – как же не помнишь? А у деда Евстигнея кто на пасеке жил? Я еще тебе вот этенького петушка-то принесла, гостинчик. А-а, запамятовал? Где же тебе, конечно, всех нас упомнить!

– Я, бабушка, никогда и на пасеке не жил и никакого деда Евстигнея не знаю. Это ты, мать, чего-то обозналась.

– Ой ли! – сказала старуха. – Ты ведь родом-то из Городилова?

– Нет, я из Холодаева.

– А летает который, в газете снятый, это откуда? Из Холодаева?

– Это я летаю, мать. Холодаевские мы.

– Обозналась, значит. А я ведь думала – из Городилова, там тоже Черемыши жили. Ах, дура, дура!.. Ну, ничего, ничего, – успокоила она себя, – а то и не повидала бы. Разве посмела бы идти-то! А мне уж так была охота хоть глазком одним взглянуть, какой такой есть герой всего Союза Климентий Черемыш-то. Ну, теперь посмотрела – знаю, за кого голос стану подавать. Это ничего, что из Холодаева, а не из Городилова. Все одно наш. И варежки возьми. На, на! А то, чай, холодно наверху. Споднизу-то поддувает.