Том 19. Тяжелые времена. Роман. Рассказы и очерки (1850-1859) - [223]

Тут я как раз снял дом, про который вы спрашиваете, мистер… не имею чести знать имени… и больше года показывал в нем «Забавы и развлечения Мэгсмена» — когда одно, когда другое, но все афиши были у меня выставлены постоянно. И вот однажды, когда публика уже разошлась — да и публики-то было мало, дождь лил как из ведра,— я курил трубочку в задней комнате, наверху, а со мной был Безрукий. Я его ангажировал на месяц, да только сборов он не делал. Вдруг слышу — стучат с улицы. «Кто бы это мог быть?» — спрашиваю Безрукого. А он потирает лоб ногой и отвечает: «Понятия не имею, мистер Мэгсмен». И верно: ни о чем он не имел понятия,— очень скучный был человек.

А на улице все стучат. Пришлось отложить трубку, взять свечу и спуститься открыть дверь. Выглянул — никого. Только чувствую, кто-то прошмыгнул у меня между ног — и прямо в дом. Да ведь это мистер Фарш!

— Мэгсмен,— говорит он мне,— возьмешь меня на прежних условиях? Если по рукам, так и скажи.

Я, конечно, ничего не понял, но отвечаю:

— По рукам, сэр.

— Значит, по рукам, решено и подписано,— говорит он.— Поужинать у тебя найдется?

А я еще помнил, какие игристые заграничные вина распивал тогда у него на Пэлл-Мэлл; и мне, конечно, стыдно предлагать ему холодные сосиски и джин с водой. Но он и тому и другому оказал честь. Вместо стола мы ему поставили стул, а сел он на скамеечку, как бывало прежде. Но только я все еще никак не пойму, в чем дело.

А он сперва управился с сосисками (говяжьи, и думаю, что там было не меньше двух фунтов с четвертью), и тогда только его мудрость проступила наружу, все равно как испарина.

— Мэгсмен,— говорит,— погляди на меня. Перед тобой человек, который побывал в Обществе, а теперь оттуда выбыл.

— Вот оно что! Выбыли! Как же вам удалось, сэр?

— Расторговался! — говорит он.

И до чего же мудро при этом смотрит!

— Друг мой Мэгсмен, я хочу поделиться с тобой своим открытием. Ценное открытие! Оно мне стоило двенадцать с половиной тысяч фунтов. Дело вот в чем: человек не столько попадает в Общество, сколько попадается.

Я, признаться, не очень разобрался, однако, киваю, как будто все понял.

— Ваша правда,— говорю,— ваша правда, мистер Фарш.

— Мэгсмен,— говорит он, а сам щиплет меня за ногу,— вот и я попался. На все свое состояние, до последнего пенни.

Я чувствую, что бледнею; вообще-то я за словом в карман не лезу, а тут едва вымолвил:

— А где же Норманди?

— Сбежал. И прихватил столовое серебро,— говорит мистер Фарш.

— А другой? — Это я спросил про того, который когда-то носил епископскую митру.

— Сбежал. И прихватил драгоценности,— отвечает мистер Фарш.

Тут я сел и смотрю на него, а он встал и смотрит на меня.

— Мэгсмен,— говорит он, и что дальше говорит, то все мудрее,— ведь Общество-то сплошь состоит из Лилипутов. При Сент-Джеймском дворе все занимаются моим старым ремеслом — все по три раза обходят зрителей, при всех орденах и прочей бутафории. И всюду звонят в колокольчик, а домики — одна декорация. Блюдце у них так и ходит по кругу. Знаешь, Мэгсмен, блюдце-то, оказывается, всесветное учреждение!

Ну, я вижу, что несчастья его ожесточили, и, конечно, сочувствую.

— А что касается Толстых Женщин,— говорит он, да как стукнется изо всей силы лбом об стену,— их в Обществе сколько угодно, только похуже. Та, первая, просто дура была и вкуса не имела; сама же себя и наказала: получила Индейца! — Тут он опять стукается головой об стену.— А эти, Мэгсмен, эти все корыстные. Накупи кашмировых шалей, накупи браслетов, разных там вееров и прочего, разложи у себя в комнатах и дай знать, что ты не скупишься на подарки, если кто зайдет полюбоваться. Все Толстые Женщины, которых не показывают за деньги, сбегутся к тебе со всех сторон, кто бы ты ни был. Они тебе все сердце просверлят, Мэгсмен, как шумовку. А когда с тебя уже нечего взять, они над тобой же посмеются и бросят; бросят тебя на съедение хищным птицам, точно какого-нибудь Дикого Осла Прерий — потому что ты осел и есть! — Тут он так ударился головой об стену, что упал замертво.

Я уж было подумал, что ему конец. Этакой огромной головой, да так биться об стену, да так упасть, да столько перед тем съесть сосисок —я думал, что ему конец. Но он с нашей помощью скоро очнулся, сел на полу и говорит мне — а мудрость так и прыщет у него из глаз:

— Мэгсмен! Главная разница между двумя сферами жизни, в которых побывал твой несчастный друг,— тут он протянул мне ручонку, а слезы так и полились у него по усам (он очень старался отрастить усы, да ведь не все удается людям, чего они хотят),— главная разница вот в чем: когда я не был в Обществе, меня показывали и мне платили. Когда я попал в Общество, я себя показывал, и я же сам платил, да притом дороже. Пускай уж лучше первое — хотя мне сейчас ничего другого и не осталось. Ты завтра объяви обо мне, по-старому, через рупор.

И пошел он опять по нашей части, да так легко встал на свое место, точно маслом был смазан. Правда, шарманку мы от него прятали и при посторонних никогда не поминали про его богатство. А он с каждым днем становился мудрее и такое изрекал про Общество и про Публику, что мы только диву давались. Голова у него становилась все больше и больше — так ее распирала мудрость.