Том 19. Тяжелые времена. Роман. Рассказы и очерки (1850-1859) - [221]

Так вот, насчет Лилипута: он этих денег, прямо надо сказать, стоил. В афишах его объявляли «Майор Тпсфаржский из Булградерской Императорской Бригады». Этого никто не мог выговорить, да и не к чему. Публика обыкновенно называла его Фаршский. А в нашем деле мы его звали Фарш. Это так получалось сокращенно. А еще потому, что настоящая его фамилия (я только сомневаюсь, чтоб она у него вообще была) — настоящая фамилия была Штекс.

Вот уж действительно на редкость был мал,— не так, конечно, как его рисовали на афише, но где ж вы такого найдете? На редкость мал, а голова — на редкость большая. А что у него было в голове — про то знал только он сам, если когда-нибудь составлял там полную опись, а это и для него было бы нелегкой работой.

Очень хороший был Лилипут — таких поискать! Знал себе цену, но никогда не зазнавался. Когда мы, бывало, возили с собой Пятнистого Младенца, он этого младенца нянчил, прямо как мать, а ведь знал, что сам он — природный лилипут, а младенец-то нарочно разрисованный! Ни один великан тоже не слыхал от него худого слова. Правда, насчет Толстой Женщины из Норфолка он позволял себе по-всякому выражаться — но тут дела сердечные. Разве возможно человеку совладать с собой, когда женщина над ним насмеялась? И ведь на кого променяла? На Дикого Индейца!

Фарш был слаб насчет женского пола — это уж так всегда, у всякого Чуда Природы. И непременно ему подавай крупных женщин. Я еще не встречал Лилипута, которому нравились бы маленькие. Недаром они называются — Чудо Природы.

И еще одно у него крепко сидело в голове — и, значит, неспроста сидело. Он всегда был уверен, что ему суждено разбогатеть. Он никогда ничего не подписывал. Писать он умел (его обучил Безрукий Человек, который писал пальцами ног,— отлично писал и многих у нас обучил), но только Фарш скорее умер бы с голоду, чем стал зарабатывать свой хлеб писанием. Это особенно любопытно, если вспомнить, что у него ничего не было и ждать было неоткуда. Домик да блюдечко — вот и все имущество. Да и домик был просто ящик — только снаружи расписан как настоящий дом, в шесть окошек. Он туда залезал, надевал на указательный палец бриллиантовый перстень — на вид совсем как настоящий — и звонил в колокольчик. Если смотреть из публики, получалось, что он сидит у окна гостиной. А блюдце у него было фарфоровое, для сборов после каждого представления.

Я объявлял: «Леди и джентльмены, сейчас маленький человечек три раза обойдет зрителей и удалится за занавес». А он и в жизни, когда говорил что-нибудь важное, часто кончал этими словами; и так обычно прощался со мной перед сном.

Даровитый был человек — даже можно сказать, поэт. Особенно он расходился, когда, бывало, сядет на шарманку и велит крутить ручку. Как музыка начнет отдаваться у него внутри, так он кричит: «Тоби, я чувствую, что разбогатею,— крути веселей! Увидишь, Тоби, я буду богат! Я уже считаю гинеи тысячами — крути веселей! Я слышу, как во мне звенит Монетный двор, Тоби! Меня так и распирает, сейчас стану с Английский банк!»

Вот как действует на человека музыка, если он от природы поэт. Правда, кроме шарманки, он другой музыки не признавал, и даже терпеть не мог.

А на публику он был постоянно зол. Это часто замечается у диковинок, которых показывают за деньги. Что его особенно обижало, это — зачем ему нет хода в общество. Все, бывало, говорил: «Чего бы мне хотелось, Тоби, так это — попасть в общество. А в моем проклятом положении разве попадешь в общество? Конечно, какой-нибудь неотесанный Дикий Индеец этого не чувствует. Разве он создан для общества? И Пятнистый Младенец не чувствует — он тоже не создан для общества. А я — дело другое».

И никак мы не могли понять, куда Фарш тратит деньги. Жалованье ему шло хорошее — каждую субботу я ему аккуратно выкладывал денежки. Кроме того — ешь вволю, а ел он как дятел — это уж все лилипуты так. Да еще на блюдце столько, бывало, соберет полупенсовых монет, что целую неделю ими позвякивает,— увяжет в платок и носит с собой. Однако ж денег у него никогда не водилось. Мы сперва думали, что это все Толстая Женщина из Норфолка,— но нет! Если Индеец до того тебе ненавистен, что ты ему скрипишь зубами прямо в лицо и тебя так и подмывает освистать его, когда он пляшет Военный Танец, не станешь же ты себе во всем отказывать, чтобы этот самый Индеец мог роскошествовать.

Однажды, во время Эгэмских скачек, все вдруг разъяснилось. Публика в тот день что-то неохотно собиралась. Помню, Фарш звонит из окошка в свой колокольчик, а сам обернулся ко мне и шипит через плечо (ему приходилось стоять на коленях позади домика, потому что с ногами он там не помещался), обернулся и шипит: «Ну и публика, черт бы ее взял! Никак не соберешь!» Тут кто-то в толпе подымает над головой почтового голубя и объявляет: «У кого есть лотерейные билеты? Только что был розыгрыш! Главный выигрыш пал на номер три — семь — сорок два! Три — семь — сорок два!» Я уж проклял его про себя: зачем отвлекает публику. Ведь публика на все готова глядеть, кроме того, что ты ей показываешь. Если хотите проверить, соберите народ на любое представление, а потом впустите двух зрителей с опозданием и увидите — все только на них и будут глазеть, а на вас — никакого внимания. Так вот, я только было подумал: «Чтоб ты пропал, горластый!» — как вдруг вижу: Фарш швырнул свой колокольчик из окна, прямо в какую-то старушку, вскочил, опрокинул ящик, выдал, конечно, весь секрет, а сам уцепился за мои икры и говорит: «Неси меня в фургон, Тоби, вылей на меня ведро воды, приведи меня в чувство! Ведь я разбогател!»