Том 18 - [12]
Как писал совсем о другом человеке литератор В. Ф. Ходасевич, «была некоторая разница между его действительным образом и воображаемым, так сказать, идеальным. Однако весьма любопытно и существенно, что в этом случае он следовал не столько своему собственному, сколько некоему чужому, притом — коллективному воображению… Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед «массами» в том образе и в той позе, которых от него массы ждали и требовали в обмен на свою любовь. Часто, слишком часто приходилось ему самого себя ощущать некоей массовой иллюзией, частью того «золотого сна», который однажды навеян и который разрушить он… уже не вправе. Вероятно, огромная тень, им отбрасываемая, нравилась ему своим размером и своими резкими очертаниями. Но я не уверен, что он любил ее. Во всяком случае, могу ручаться, что он часто томился ею» (Воспоминания о Горьком. М., 1989. С. 24–25). Эти строки посвящались писателю. К Сталину они применимы вдвойне и втройне.
«…В своем упоении абсолютной властью», как фальшивя порою писали о Сталине «демократы», он бывал в интеллектуальном и моральном отношении зачастую одинок, но не оставался один. Доверительной опорой долго служил ему В. М. Молотов, надежным исполнителем — Л. М. Каганович, его доверием и вниманием пользовались относительно молодые и трагические фигуры А. С. Щербаков, Н. А. Вознесенский и А. А. Кузнецов, несомненной симпатией — А. А. Жданов, А. Н. Косыгин. В конце жизни он внимательно присматривался к растущей партийной смене, почему и предложил ЦК после XIX съезда избрать вместо Политбюро Президиум, который вместе с Секретариатом составлял руководящий коллектив в 36 человек. Моментальное сокращение его на первом же послесталинском Пленуме втрое (с 36 до 12 человек), мало того, что оно было грубым попранием норм внутрипартийной демократии, чем-то вроде переворота, послужило также отдаленной причиной сложившейся уже в 60-х годах системы брежневской «геронтократии» (однопоколенного «старовластия») с ее неизбежным консерватизмом, со всеми ее видимыми и невидимыми негативными последствиями. Конец этой системы («эффект домино») легко прогнозировался. Уход из жизни в течение трехлетия (1982–1985) трех генсеков («эпоха великих похорон») означал не только неполадки в кадровой работе, но и прекращение действия механизма нормальной преемственности на самом пике управленческой пирамиды. Положение на грани политической безответственности…
Настоящую духовную подпитку Сталин, несомненно, всегда черпал в учении Ленина, в живой памяти о нем, подтверждения чему мы находим и в этой книге. «…Ленин, это был такой мужик, левого мизинца которого мы не стоим, мужик, который весь был выкован из нержавеющей стали» (С. 147), — восхищенно говорил он депутатам Верховного Совета СССР (январь 1938). «Вы знаете, что мы, большевики, привыкли идти против течения, — заявил Сталин на приеме деятелей таджикского искусства (апрель 1941), — и я, как большевик, хочу сегодня сказать о человеке, который хотя и умер, но будет вечно жить в истории. Я хочу сказать о том человеке, который нас воспитал, учил, иногда журил, иногда хвалил, который сделал нас людьми, — о Ленине. Это он, Ленин, научил нас работать так, как нужно работать большевикам, не зная страха и не останавливаясь ни перед какими трудностями, работать так, как Ленин. Мы являемся его тенью, его птенцами и учениками. Было бы ложной скромностью с моей стороны сказать, что мы, нынешние руководители партии и правительства, ничего не сделали, не имеем достижений. У нас имеются и успехи, но всем этим мы обязаны Ленину». Охарактеризовав далее Ленина как творца идеологии и политики дружбы народов, плодами которой мы все пользуемся, оратор завершил этот пассаж так: «Я скажу по-восточному — мы его тень на Земле и светим его отраженным светом» (С. 212).
