Том 16. Доктор Паскаль - [2]
— Клотильда, когда будешь убирать, не трогай папок наверху, слышишь?
— Хорошо, учитель, — покорно ответила она в третий раз.
Он засмеялся и с обычной своей веселостью заметил:
— Это строго запрещается!
— Я знаю, учитель!
Он затворил шкаф, решительно повернул ключ и бросил его в ящик письменного стола. Клотильда была знакома с его трудами и могла навести порядок в рукописях; он охотно поручал ей также секретарские обязанности, давая переписывать набело ту или иную заметку, когда его коллега и друг доктор Рамон хотел с ними ознакомиться. Но Клотильда отнюдь не была ученой, и доктор просто-напросто запрещал ей читать то, что считал для нее бесполезным.
Заметив, что она с головой ушла в свое занятие, Паскаль удивленно спросил:
— Что с тобой? ты как будто язык проглотила! Неужто ты так увлечена своим рисунком?
Доктор часто доверял Клотильде подобную работу — рисунки карандашом, акварелью или пастелью, служившие затем иллюстрациями к его научным трудам. Вот уже пять лет он производил очень любопытные опыты над коллекцией штокроз, получая путем искусственного опыления цветы все новой и новой окраски. Клотильда так тщательно передавала оттенок и форму цветка, что Паскаль неизменно восхищался ее добросовестностью, повторяя, что у нее «славная, светлая головка, разумная и смышленая».
Но на этот раз, подойдя к Клотильде и заглянув через ее плечо, он закричал с комическим негодованием:
— Этого только недоставало! Ты опять в мире своих фантазий?! Изволь сейчас же все разорвать!
Она выпрямилась, краска залила ее щеки, глаза все еще горели вдохновением. Зажатые в руке пастельные карандаши раскрошились и оставили красные и синие пятна на ее тонких пальцах.
— О, учитель!
И в слове «учитель», звучавшем в ее устах такой нежной покорностью и полным подчинением, в этом слове, с каким она всегда обращалась к нему, стараясь избегать обычных «опекун» или «дядя», казавшихся ей банальными, — впервые послышалась нотка возмущения, протест человеческой личности, вдруг осознавшей себя и желающей утвердить свое «я».
Она перестала старательно копировать штокрозы и на другом листе за два часа успела набросать гроздья каких-то небывалых цветов, великолепных, причудливых и сказочных. С Клотильдой случалось порой, что, срисовывая самый обыкновенный цветок, она вдруг испытывала потребность отдаться своей капризной фантазии. И, уступая разыгравшемуся воображению, она неизменно повторяла все ту же тему этих необычных соцветий и создавала плачущие желтыми слезами розы с кровавой сердцевиной, лилии, похожие на хрустальные чаши, и даже цветы несуществующих в природе форм, чьи венчики походили то на лучистые звезды, то на зыбкие облака. Сегодня на лист бумаги, крупно заштрихованный черным карандашом, хлынул дождь бледных звезд, целый поток бесконечно нежных лепестков; а в углу рисунка распускался девственный бутон диковинного цветка.
— Ты и это собираешься повесить сюда? — спросил доктор, показывая на стену, где уже висели другие, столь же странные настели. — Но что же тут изображено, хотел бы я знать!
Сохраняя серьезность, она отступила на шаг, чтобы лучше рассмотреть свое произведение.
— Сама не знаю, но это красиво!
Тут в комнату вошла Мартина — единственная служанка доктора, ставшая хозяйкой в доме за те без малого тридцать лет, что она у него прожила. Всегда деятельная и молчаливая, в неизменном черном платье и белом чепце на голове, придававшем ей сходство с монахиней, она, как и ее хозяин, тоже была моложава, хоть ей и перевалило за шестьдесят; на ее бледном умиротворенном лице светлые, выцветшие глаза казались угасшими.
Не говоря ни слова, Мартина опустилась на пол возле потертого кресла, из которого вылезал волос, и, вытащив из кармана иголку и моток шерсти, принялась за работу. Уже три дня ей не терпелось урвать свободную минуту, чтобы заштопать дыру.
— Раз уж вы занялись починкой, Мартина, — воскликнул шутливо доктор, взяв в обе ладони непокорную голову Клотильды, — почините-ка заодно и эту головку, которая дала трещину.
Мартина подняла свои потухшие глаза и с неизменным обожанием устремила их на хозяина.
— Почему вы говорите это мне, сударь?
— Да потому, голубушка, что мне сдается, будто именно вы с вашей набожностью наполнили потусторонними фантазиями эту славную головку, такую смышленую и разумную…
Обе женщины понимающе переглянулись.
— Что вы, сударь, еще не было случая, чтобы вера причинила кому-нибудь вред. Ну, а если кто с этим и не согласен, то, право же, лучше не спорить.
