Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке - [11]

— И по суду, и без суда — это как будет вашим превосходительствам угодно. Но что касается до меня, то я думаю, что без суда, просто по расписанию, лучше.

— Од-на-ко?!

— Я знаю, вашим превосходительствам угодно, вероятно, сказать, что в последнее время русская печать^* в особенности настаивала на том, чтоб всех русских жарили по суду. Но я — не настаиваю. Прежде, грешный человек, и я думал, что по суду крепче, а теперь вижу, что крепко и без суда. Вместо того, чтоб судиться, да по мытарствам ходить, я лучше прямо к вашим превосходительствам приду: виноват! Вы меня в одну минуту рассудите. Ежели я не очень виноват — сейчас меня мерами кротости^* доймете, а ежели виноват кругом — фюить! По пословице: любишь кататься, люби и саночки возить… не прогневайся!

— Не прогневайся! — цыркнул было Дыба, но опять спохватился и продолжал: — Позвольте, однако ж! если бы мы одни на всем земном шаре жили, конечно, тогда все равно… Но ведь нам и без того в Европу стыдно нос показать… надо же принять это в расчет… Неловко.

— А если неловко, то надо такой суд устроить, чтоб он был и все равно как бы его не было!

— Вот… это отлично!

— И все это я говорю перед вашими превосходительствами по сущей совести, так точно, как в том ответ перед вышним начальством дать надлежит!

Как ни лестно было для бесшабашных советников это признание, однако ж они сидели друг против друга и недоверчиво покачивали головами.

— Послушайте, однако ж! — сказал Удав, — а как же вы насчет этих расхищений полагаете? Ужели же и это можно… простить?

Он даже не договорил от волнения (очевидно, он принадлежал к числу «позабытых»), и в глазах его сверкнула слеза любостяжания.

— Расхищений не одобряю, — твердо ответил я, — но, с другой стороны, не могу не принять в соображение, что всякому человеку сладенького хочется^*.

После такого категорического ответа Удаву осталось только щелкнуть языком и замолчать. Но Дыба все еще не считал тему либерализма исчерпанною.

— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он не то иронически, не то серьезно — в том самом виде, как мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий не будет?

— У нас, ваши превосходительства, для выражения похвальных чувств никогда препятствий не бывает. Вот ежели бы кто непохвальные чувства захотел выражать — ну, разумеется, тогда не прогневайся!

— Не прогневайся! — подтвердил Дыба.

— Так вы, значит, думаете, что и свобода книгопечатания у нас существует? — попытался подловить меня Удав.

— У нас все существует, ваши превосходительства, только нам не всегда это известно. Я знаю, что многие отрицают существование свободы печати, но я — не отрицаю.

— Да… да! Чего бы, кажется: суды — дали, печать — дали, земство — дали, а между тем посмотрите кругом — много ли найдете довольных?

— А я, ваши превосходительства, так даже по горло доволен!

— Вот хоть бы земство, — молвил Дыба, — ну, разве это… мечта?!^*

— И насчет земства, ваши превосходительства, скажу: многие сомневаются в его существовании, а я — не сомневаюсь!

— И полагаете, что оно процветет?

— Непременно, ваши превосходительства, процветет. Вообще я полагаю, что мы переживаем очень интересное время. Такое интересное, такое интересное, что, кажется, никогда и ни в одной стране такого не бывало… Ах, ваши превосходительства!

— Ну, дай бог! дай бог!

Бесшабашные советники набожно перекрестились, и тонкие, обесцвеченные губы их машинально шептали: дай бог! дай бог!

— Но чем же вы объясните, — встрепенулся Дыба, — отчего здесь на песке такой отличный хлеб растет, а у нас и на черноземе — то дожжичка нет, то чересчур его много? И молебны, кажется, служат, а все хлебушка нет?

— А тем и объясню, ваши превосходительства, что много уж очень свобод у нас развелось. Так что ежели еще немножечко припустить, так, пожалуй, и совсем хлебушка перестанет произрастать…

Dixi et animam levavi[7], или в русском переводе: сказал — и стошнило меня. Дальше этого profession de foi[8] идти было некуда. Я очень был рад, что в эту минуту наш поезд остановился и шафнер объявил, что мы на полчаса свободны для обеда.

Между Бромбергом и Берлином я заснул и видел чрезвычайно странный сон. Снилось мне, что я очутился в самой простой немецкой деревне и встретил семи-восьмилетнего крестьянского мальчика… в штанах! Никогда этого со мной не бывало. Много езжал я по нашим деревням, много видал в них крестьянских мальчиков — и всегда без штанов. Бежит кудластый мальчонка по деревенской улице, а ветер так и раздувает подол его замазанной рубашонки. Или шлепает мальчонка босыми ногами по грязи, или, заворотив подол, сидит в луже и играется камешками… ах, бедный! А тут, в немецкой деревне, ни грязи, ни традиционной лужи — ничего такого не видать, да вдобавок еще штаны! Это до такой степени меня заинтересовало, что я поманил мальчика и вступил с ним в разговор.

— Скажи, немецкий мальчик, — спросил я, — ты постоянно ходишь в штанах?

— Когда я в первый раз без посторонней помощи прошел по комнате нашего дома, то моя добрая мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: «Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?» И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.