Том 14. Критические статьи, очерки, письма - [77]

Помню, лет семь-восемь тому назад я как-то отправился в Клей, деревушку, расположенную в нескольких лье от Парижа; не могу уже точно припомнить, что именно мне там понадобилось, — от этого путешествия у меня сохранилось лишь несколько строк в моей записной книжке; я переписываю их здесь, поскольку они являются, так сказать, составной частью того приключения, о котором я собираюсь вам рассказать. Вот они:

«В этой деревне как бы три этажа: на первом — канал, на втором — кладбище, на третьем — несколько домиков, — вот и весь Клей. Кладбище расположено на насыпи и нависло над каналом, как балкон. Отсюда души похороненных крестьян вполне могут слушать серенады, если только их поют на почтовом пароходике, который тянется от Парижа до Мо целых четыре часа; так что в этих краях не столько хоронят в земле, сколько присыпают ею. Впрочем, не все ли равно…»

Оттуда я возвращался в Париж пешком; вышел я довольно рано; время приближалось уже к полудню, когда чудесные деревья леса Бонди стали так настойчиво звать меня под свою сень, что, дойдя до одного из крутых поворотов дороги, я уже не мог противиться искушению и сел отдохнуть на склоне, поросшем травой; прислонясь к какому-то дубу и свесив ноги над рвом, я принялся записывать в своей зеленой книжечке все то, что вы только что прочли.

Как раз в ту самую минуту, как я дописывал четвертую строку, — видите, она отделена от пятой довольно большим интервалом? — я случайно поднял глаза и вдруг увидел прямо перед собой, по ту сторону рва, у края дороги, всего в нескольких шагах от того места, где я сидел, медведя, который пристально смотрел на меня. Среди бела дня, наяву не видят страшных снов; не мог же мне почудиться медведь в каком-нибудь валуне или нелепо изогнутом стволе дерева; lo que puede un sastre [112] кажется огромным ночью; но в полдень, при ярком майском солнце нельзя стать жертвой галлюцинации. Да, в самом деле это был медведь, живой, настоящий медведь и притом препротивный. Он важно восседал на собственном заду, выставив мне на обозрение покрытые пылью подошвы задних лап, и я ясно видел каждый его коготь. Передние лапы он разнеженно сложил на брюхе. Пасть его была слегка раскрыта, одно оборванное и окровавленное ухо полуопущено; наполовину разорванная нижняя губа обнажала вылезающие из десен клыки; один глаз был выбит, другим он пристально глядел прямо на меня.

В лесу не было ни одного дровосека, а та часть дороги, которую я мог видеть со своего места, была совершенно пустынной.

Нельзя сказать, чтобы я не почувствовал некоторого испуга. Когда при таких обстоятельствах встречаешься с собакой, можно иной раз выйти из положения, позвав ее: Фокс, Солиман или Азор. Но что сказать медведю? И откуда он взялся? Как очутился здесь, в лесу Бонди, среди большой дороги, по пути из Парижа в Клей? И что это вообще за новый тип бродяги? Все это было очень странно, очень забавно, очень непонятно и в общем довольно невесело. Признаюсь, я растерялся. Однако я не пошевельнулся, и надо сказать, что медведь, со своей стороны, тоже не сделал ни единого движения; и вот понемногу мне стало казаться, что в этом медведе есть даже что-то доброжелательное. Он смотрел на меня ласково настолько, насколько вообще может смотреть ласково одноглазый медведь. Правда, пасть его была полуоткрыта, но она выглядела совершенно так же, как выглядит полуоткрытый рот. Это был не оскал зубов, а скорее довольная ухмылка; в этом медведе не было ничего свирепого, а было даже нечто литературное — что-то очень порядочное, глупое, доверчивое, покорное и слегка сонное; позднее я замечал точно такое же выражение на физиономиях старых театралов в то время, как они слушают трагедию. Словом, все его поведение по отношению ко мне было столь безупречным, что в конце концов я решил тоже вести себя безупречно и, приняв медведя в качестве зрителя, вернулся к прерванным занятиям. Итак, я начал писать в своей записной книжке пятую строку вышеприведенной записи, каковая строка, как я вам это только что говорил, находится на порядочном расстоянии от четвертой; и все это потому, что когда я начал писать ее, глаза мои были устремлены прямо в единственный глаз медведя.

В то время как я писал, большая муха уселась на окровавленное ухо моего зрителя. Он медленно поднял правую лапу и кошачьим движением провел ею себе по уху. Муха улетела. Медведь внимательно проводил ее глазами; затем, когда она исчезла, он ухватил обеими передними лапами обе задние и, вполне удовлетворенный этой классической позой, вновь принялся созерцать меня. Уверяю вас, что я с очень большим интересом следил за всеми его движениями.

Я начинал было понемногу привыкать к этому tete a tete и уже принялся писать шестую строку, когда случилось нечто удивительное: раздались торопливые шаги по дороге, и вдруг из-за поворота показался еще один медведь, на этот раз большой и черный (первый был рыжеватым). Увидев рыжего, черный медведь крупной рысцой подбежал к нему, добродушнейшим образом повалился рядом и начал кататься по земле. Рыжий медведь даже не удостаивал его взглядом, черный же не обратил ни малейшего внимания на меня.