Том 14. Критические статьи, очерки, письма - [59]

Пока меняют лошадей, меня занимает все. Мы останавливаемся у ворот постоялого двора. Гремя подковами, подходят лошади. На большой дороге виднеется белая курица, черная выглядывает из-под куста, в углу — какая-нибудь борона или сломанное колесо, на песке играют перепачканные ребятишки, над головой у меня на заржавленном кронштейне висит вывеска: Карл V, Иосиф II или Наполеон — великие императоры, ныне пригодные разве только для привлечения посетителей в харчевню. Повсюду в доме слышны голоса, отдающие бестолковые приказания; у ворот идиллия: конюхи любезничают с судомойками — навоз ластится к лохани; а я пользуюсь своим высоким положением, — на империале дилижанса, — чтобы послушать разговор горбуна и жандарма и полюбоваться карликовыми маками, образующими целые оазисы на старой крыше.

Мои соседи — жандарм и горбун — оказались философами и «ничуть не гордыми»: они мирно беседуют, не гнушаясь друг другом. Горбун платит шестьсот франков налога в Жуаре, старинном «Jovis ara», [92] как он любезно объяснил жандарму. Помимо этого, у него есть отец, который платит девятьсот ливров налога в Париже; и всякий раз, когда приходится отсчитывать одно су за переход через мост на Марне между Мо и Ферте, он негодует на правительство. Жандарм ничего не говорит о налогах, потому что он их не платит; зато он простодушно рассказывает о себе. В 1814 году, при Монмирайе, он дрался как лев; тогда он был новобранцем. В 1830 году в июльские дни он струсил и бежал; тогда он был уже жандармом. Это удивляет его и совсем не удивляет меня. Когда он был новобранцем, у него не было ничего, кроме его молодости, — и он был храбр. Когда же он стал жандармом, у него появились жена, дети и, как он сам рассказал, собственная лошадь, — и он стал трусом. Человек тот же, а жизнь уже не та. Ведь жизнь — блюдо, привлекательность которого определяется приправой. Нет никого неустрашимее каторжника. В этом мире дорожат не шкурой, а имуществом. Тот, у кого его нет, не дорожит ничем.

К тому же и обе эпохи были совершенно не похожи одна на другую. Ведь всякие идеи, которые носятся в воздухе, действуют на солдата точно так же, как на всякого другого человека. Идеи могут замораживать сердце или растопить сердечный лед. В 1830 году бушевала революция. И солдат чувствовал себя подавленным и сраженным этой силой идей, а сила идей — это как бы душа силы вещей. И к тому же сражаться за какие-то непонятные ордонансы, за призраки, помутившие чей-то рассудок, за чей-то бред, за чье-то безумие, брату идти на брата, солдату на рабочего, французу на парижанина — есть ли что-нибудь менее веселое и более отупляющее? А в 1814 году было совсем иначе: тогда, новобранцем, он сражался против чужеземцев, против врагов, защищал то, что было ему и близко и понятно, — самого себя, своего отца, мать, сестер, плуг, который только что оставил, свою хижину, дым очага, который едва скрылся у него из глаз, землю, которая была у него под ногами, — живую, истекающую кровью родину. В 1830 году солдат не знал, за что он сражается; в 1814 году он не только знал это — он это понимал; и более того, не только понимал это разумом — он чувствовал это сердцем, и не только чувствовал сердцем — он видел это собственными глазами.

Три вещи заинтересовали меня в Мо: восхитительный маленький портал эпохи Возрождения, принадлежавший ветхой, полуразрушенной церкви, стоящей направо при въезде в город; собор; за ним прочное старинное здание из тесаного камня — полукрепость с двумя башнями по бокам. При доме имелся двор. Я храбро вошел в этот двор, хотя и заметил там старую женщину, которая занималась вязанием; добрая старушка мне не препятствовала. Мне хотелось поближе рассмотреть наружную лестницу, ведущую в этот старинный дом, очень красивую, сложенную из каменных плит, украшенную деревянными перилами, опирающуюся на две низкие арки и осененную навесом с аркадами в виде ручек плетеной корзинки. Но срисовать ее у меня не хватило времени. Сожалею об этом — такую лестницу я видел впервые. Думаю, что она относится к XV веку.

Собор — это прекрасное здание, строить которое начали в четырнадцатом веке и продолжали в пятнадцатом. Не так давно его отвратительно реставрировали. Впрочем, здание так и не было закончено. Из двух башен, задуманных архитектором, построена только одна. Другая, едва начатая, скрывает свой обрубок под шиферным колпаком. Средний и правый порталы относятся к четырнадцатому веку, левый — к пятнадцатому. Все три очень красивы, хотя камень, из которого они сложены, изглодан дождями и ветрами.

Мне захотелось рассмотреть украшающие их барельефы. На фронтоне левого портала изображена история Иоанна Крестителя; солнечные лучи, падавшие прямо на фасад здания, помешали мне рассмотреть остальное. Очень хороша композиция внутренней отделки церкви. Прекрасный эффект создают ажурные трехлопастные своды. В абсиде сохранился только один витраж, при виде которого можно только пожалеть об отсутствии остальных. Два алтаря, покрытые великолепной резьбой пятнадцатого века, расположены теперь у входа на хоры; но они выкрашены масляной краской под цвет дерева. Таковы уж местные вкусы. Налево от хоров, возле прелестной двери с низким сводом, я увидел чудесную мраморную статую коленопреклоненного воина, но без герба и даже без надписи. Я так и не смог угадать, кого она изображает. А вот вы наверно бы угадали — вы ведь знаете все на свете. Направо — другая статуя; на ней есть надпись, и это отлично, ибо даже вы не угадали бы в этой угловатой и невыразительной скульптуре суровые черты Бениня Боссюэ. Что до самого Боссюэ, то сильно опасаюсь, как бы уничтожение витражей не оказалось делом его рук. Я видел его епископское кресло с фигурным балдахином — довольно красивая резьба в стиле Людовика XV. Но посетить его знаменитый кабинет в самом епископстве у меня не хватило времени.