Том 13. Стихотворения - [57]

Мог замок подарить и дивные наряды,

Где пурпур в яхонтах жжет, как жаровня, взгляды

Или волна шелков мерцает в жемчугах!

Ах, время!..

А вокруг дворца, рождая страх,

Суды, чтобы служить столь радостному трону,

Толпу ограбленных кидали в пасть закону.

Там вешали плутов, что не хотят никак

Вносить налог, оброк и пошлины; бродяг,

Презревших подати. Платить ведь должен кто-то?

Король тут не при чем; то мужичья забота.

И вечером, когда лепечет водомет

И женский смех звенит и нежность придает

Далекой музыке — гобоям и кларнетам;

Когда в густых садах, на лес похожих летом,

Кружат любовники, и там, где потемней,

Пылающие рты пьют белизну грудей;

Когда Амур парит средь лилий, и Даная

Сдается, королю тайком свой ключ вручая,

Король же, восхищен, восторжен, хохоча, —

Зевс обезумевший, — пьянея сгоряча,

Бросает Гебу с тем, чтобы настигнуть Леду,

Срывает поцелуй и празднует победу

Над некой Габриэль, над некою Шарлотт, —

То с высоты холма вечерний бриз несет,

Вливаясь в поцелуй, зловещий запах трупа.

Да! Возле этих игр и смехов бьются тупо

О бревна виселиц гирлянды мертвецов;

Их треплет ветер, их тревожат крылья сов, —

И шум доносится до луврского балкона

Скелетов ссохшихся со склонов Монфокона!

И все же наш Анри, «блудливый старичок»,

Умевший пить, любить и обнажать клинок,

Прослыл добрее всех, на ком блестят короны.

***

Второй, что едет вслед, был поскучней… Законы

При нем сосали кровь. Он сам секирой был;

Доныне от его престола — смрад могил,

И коршуны о нем еще мечтают сонно.

Свиреп и слаб, он взял «рукой» Лобардемона;

Был «мозгом» Лафемас, а Ла-Рейни «душой».

Палач при нем торчал, как призрак, за спиной;

Кто дружбу с ним сводил, тот близился к кончине:

На плаху шел д'Эффиа, на свалку шел Кончини;

Пустоголовому казалось королю,

Что ветка всякая кричит ему: «Молю,

Повесь кого-нибудь!» И не было отказу:

Он строем виселиц деревья делал сразу,

Своим профосам он гулять не позволял;

Вампиру алчному, костру, он поставлял

Обильные пайки, чтоб нищим тот не шлялся:

Грандье с Галигаи спалить он постарался;

Анри — тот битв искал, а он — костям был рад,

И сладко обонял паленой плоти чад,

И с жадностью внимал в застенках воплям пыток;

Как виноградарь, он считал плодов избыток

В корзинах палача — по головам бедняг;

В щипцах каленых он ломал упрямство шпаг;

В руках духовника он пешкой был покорной, —

Лакеем преданным сутаны этой черной;

Он залит кровью был от шляпы и до шпор;

Он над дуэлями свой заносил топор;

Безлюдя города, кидая сёла в узы,

На шпилях Ла-Рошель, и Нанта, и Тулузы

Он траурную ткань как знамя водружал;

При всех повешеньях он лестницу держал,

Чья дрожь его руке передалась навеки.

То время страшное струило крови реки,

И казни сделались забавой площадной.

При этом короле народ над головой

Не звезды, не лазурь видал, не свод небесный,

А нечто низкое, свирепое, — и в тесной

Той храмине звучал лишь смерти мерный шаг;

Трон эшафотом был, точащим кровь. Итак —

Стал «Справедливым» слыть король сей.

***

Дальше, третий

«Великим» прозван. Он, герой, кумир столетий,

Великолепен был, прекрасен, несравним.

Сверкал он над толпой, кишащею под ним,

Над скорбью, нищетой, чумой, неурожаем,

Над горько плачущим и разоренным краем;

Как маг, на пустыре, где царствует печаль,

Цветок он вырастил блистательный — Версаль;

Он был сверхкоролем, — второго нет примера;

Он приобрел Конде, Кольбера и Мольера;

Лишь Бел так ослеплять мог блеском Вавилон;

Над всеми тронами его вознесся трон;

Другие короли пред ним, как тень, тускнели;

Мир развлекал его, иной не видя цели;

И всемогущество, и торжество, и власть,

И гордость, и любовь в ночи сумели спрясть

Над головой его сиянье бездны звездной.

Хвала ему! Когда он шел, властитель грозный,

Бог, облеченный в блеск, бог-солнце, и кругом

Сверкали гении, излучены челом, —

Когда, весь в золоте, весь торжество и благо,

Не светозарного не делал он ни шага

И в пурпур одевал Олимп надменный свой, —

Народ задавленный питался лишь травой,

Вопила нищета, в тоске ломая пальцы,

Хрипели из канав голодные страдальцы,

Рабыня-Франция брела тропой бродяг,

Одетая в тряпье. Зимой бывало так,

Что, всю траву подъев, оголодав, не зная,

Где отыскать хотя б чертополох, шальная

Врывалась беднота туда, где прах и тлен;

Ночами, прыгая через преграды стен,

Толклись на кладбищах, волков сгоняя, люди,

Расковыряв гроба, копались в жалкой груде,

Ногтями шарили в останках, лоб склоня.

Рыдали женщины, беременность кляня,

И дети малые порою кость глодали,

И матери всё вновь могилы разрывали,

С неистовством ища — там не найдется ль снедь?

Так что покойники вставали поглядеть:

Какая там возня, какая там осада,

И у живых спросить: «Чего вам, люди, надо?»

Но что ж! Он был велик! Он сделал мир костром,

Чтобы везде звучал его триумфов гром.

Знамена по ветру, рев пушек, барабаны,

Боев разнузданных смерчи и ураганы,

Вкруг мертвых городов просторы пустырей,

Пылающая сеть воинственных затей,

Ряд маршалов: Тюренн с Бриссаком, с Люксамбуром,

Разграбленный Куртре с раскромсанным Намюром,

Брюссель пылающий и разоренный Фюрн,

Кровь, обагрившая хрусталь озерных урн,

Гент, Мастрихт, Гейдельберг, и Монмеди, и Брюгге,

Резня на севере и бойни хряск на юге,

Хрипящая в петле Европа под пятой —