Том 13. Стихотворения - [48]

Как стали бы, аббат, смеяться над тобой

Рабле, Мольер, Дидро. Двоится образ твой, —

Сам дьявол, видимо, старался над картиной:

Не то епископ ты с тряпичника корзиной,

Не то тряпичник ты, но в митре. Антифон

Прелестен, если вдруг со злобой прерван он:

Аббат — и сердится!.. Ну что ж, судьба судила,

Чтоб каждый пострадал от своего зоила:

При Данте Чекки был, с Вольтером был Фрерон.

Вдобавок этот стиль продажен. Стоит он

Шесть су с души. Глупцов орава захотела

Смеяться челюстью своей окаменелой.

Их надо забавлять. Ряды их всё растут,

И все церковников оплачивают труд.

Всегда наполниться пустой сосуд стремится.

Во всем, везде инстинкт. Как пчелка в улей мчится,

Как Борджу привлекли Лукреции глаза,

Как ищет волк козу и клевера — коза,

Как нежный Алексис любезен Коридону,

Так глупости творит, как будто по закону…

Сегюр.

О муза, тот, кто истинный мудрец,

Мечтая, слушая, смягчится, наконец,

И, глядя на людей, измерив все людское,

Не к озлоблению приходит, а к покою.

Да будет так, аминь.

Но к делу перейдем.

Лучи святых даров горят пред алтарем,

Но радуюсь ли им, как солнцу? В день воскресный

Пойду ли я к попам в толпе молиться тесной?

Вошел ли я хоть раз в исповедальню их,

Чтоб тихо о грехах рассказывать своих?

Порочил ли я сам свои же убежденья

И бил ли в грудь себя в порыве исступленья?

Закоренелый я безбожник наконец:

Я сомневаюсь в том, что любит бог-отец

У адского огня погреть порою руки;

Не верю я, что он, во славу вечной муки,

В людей — глупцов, невежд, тупых, лишенных сил —

Непоправимое, греховное вложил;

Что сунуть черта в мир пришла ему охота,

Что мог он всех спасти и в ад замкнуть ворота,

Что инквизитора нарочно создал он,

Чтоб сотворить того, кто должен быть сожжен,

Что мириады солнц, сверкающих алмазом,

В один прекрасный день вдруг упадут все разом.

Поверить не могу! Когда в полночный час

Горит Медведица, не верю, что на нас,

Как потолок, падет небесная громада

И семизвездная обрушится лампада.

Читал я в библии, что рухнет небосвод;

Но ведь наука же ушла с тех пор вперед.

Стал басней Моисей; и даже обезьяны

Не ждут теперь с небес к ним падающей манны.

И получается, что шимпанзе в наш век

Сообразительней, чем древний человек.

Твердить, что папа — бог, простое суесловье.

Люблю я готику, но не средневековье.

В искусстве пусть живут и догмат и обряд,

Но ненавижу их, когда разбой творят,

Влекут к преступному, пугают чертовщиной.

Прочь, злые идолы! Нужней, чем ладан, хина!

Когда игуменья монашке молодой

Прикажет, как ослу, питаться лишь травой,

То пыткой голодом назвать я это смею.

И мне цветущий куст огней костра милее.

Люблю Вольтера я, но полюбить не смог

Ни Купертена стиль, ни Кукуфена слог.

Святых Панкратия, Пахомия я знаю,

Святой есть Лабр и Луп, но всем предпочитаю

Я стих Горация. Таков мой дерзкий вкус.

Когда же флореаль от долгих зимних уз

Освободит поля, и стих мой, словно пьяный,

Помчится по волнам шалфея и тимьяна,

И в небе облаков зардеются края, —

То в бога запросто, по-детски верю я.

И одновременно как я душой болею,

Что всюду вкруг меня не люди, а ливреи,

Низкопоклонники, несчастные, шуты,

Здесь — ложе пурпура, там — тряпки нищеты.

Мой бог не грозный Зевс, не Иегова суровый,

К нему, перед лицом страдания людского,

Взываю я, боец, до белой головы

Доживший, в сумраке кричу ему: «Увы!

На побережие людского океана,

Куда прилива час приносит из тумана

Кипящие валы, седую пену вод,

О, кто же в этот мрак народам принесет

Парижа молнию иль Франции сиянье?

О, кто же, как маяк, зажжет им упованье?»

Я не святоша, нет, и в том вина моя,

К тому же и властям не поклоняюсь я.

Вы возмущаетесь, что против грозной кары

Я восстаю, что я упавших от удара

Всегда, везде прощал. Я не забыл, что мать

В вандейских зарослях должна была блуждать,

И проповедовать я жалость нынче смею,

Бунтарь, сын матери — бунтарки в дни Вандеи,

Пусть милосердие на взгляд ваш — ерунда,

Но я ему служил повсюду и всегда.

Все ястребы кругом, так пусть я гусем буду.

Пусть малодушная бушует низость всюду,

Последним остаюсь и одиноким я.

Когда упавшего лишает прав судья,

«Vae victis»[3] — всем закон, и рушатся начала,

Тогда кричу толпе, что в страхе побежала,

«Вот я!» — но все бегут, не разбирая троп.

И думаете вы, что это стерпит рок!

" О, древний демон зла, и тьмы, и отупенья! "

О, древний демон зла, и тьмы, и отупенья!

Он из гвоздей Христа цепей кует нам звенья,

Из чистых юношей творит он старичков,

И Гуса с Мором он всегда казнить готов,

Громит Горация, когда ж Вольтер болтает

За партою с Руссо, молчать их заставляет.

Шалит ли боженька, — его по пальцам хлоп!

Он охладить спешит зарей согретый лоб,

Высоких в женщине не признает влечений

И презирает все: цветы, искусство, гений.

Он в шорах, с факелом смолистым, плутоват

И педантично хмур. Ему приятен чад

Испепеленных тел, погашенной идеи,

Он на колени стать заставил Галилея

На самой той земле, что вертится. Шлет он

Едва открывшимся зеницам тяжкий сон,

Он, души захватив, грызет их с аппетитом.

Он Планшу друг, Вейо, Низару — иезуитам,

Идет… и путь за ним безжизнен, хладен, гол.

Там не растет трава, где шел его осел.

" Порой наш высший долг — раздуть, как пламя, зло;"

Порой наш высший долг — раздуть, как пламя, зло;

Пусть мрачный свет падет тирану на чело.