Том 13. Стихотворения - [18]

Где медь, свинец и ртуть, столь ревностно, что всем нам

Сказать бы смог: «Вот так на недоступном дне

Родится золото, и зори — в вышине», —

Скажи на совесть! Нет. Тогда будь сдержан в скорых

Сужденьях о творце и людях; в приговорах,

Что бесконечности ты выносить привык.

Найдется ль человек, кто может напрямик

О всем — будь разум, дух, материя иль сила —

Сказать: «Я подглядел закон! Объединило

Лучи бессмертного огня здесь божество.

Прошу принять мой вклад, — да на замок его,

Иль удерет он». Кто ж укажет, посвященный,

Нам двух начал судьбу: на фабрике ль ученый,

Иль в пышном стихаре служитель алтаря?

По светлой вечности кто, славою горя,

Пройдет, как встарь Ленотр аллеями Версаля?

Кто тьму кромешную измерит в жуткой дали,

И жизнь, и смерть, — простор невиданный, где мрут

Под грудою ночей дни, знающие труд,

Где мутный луч скользит и тает, сумрак тронув,

Где уничтожились все крайности законов?

Тот сумрачный закон, которым испокон

Расцвет чрез бедствия и скорби утвержден, —

Он ложен, полон ли он правды благородной,

Он — зверь у входа в рай, иль он — мираж бесплодный,

Но пред загадкою, как пред своей судьбой,

В недоумении, в покорности тупой,

И духом сильные склоняются порою.

Лишь только цепь вершин блеснет за тьмой глухою,

Другие скрыть спешит туманной мглы набег;

Хребты, чей мнился блеск зажегшимся навек,

Где, верилось, нет бездн, встают черны сквозь дымы

И, тая медленно, становятся незримы.

Все истины, мелькнув, чтоб нас на миг увлечь,

Мглой облекаются; косноязычна речь.

Лишенный ясности, день водит мутным оком

В неверном сумраке, бескрайном и глубоком.

Не видно маяков; и толком не понять,

Куда уводит путь, — идут вперед иль вспять?

Как тягостен подъем, как гибельны отвесы

И как бесчисленны от выступов прогресса

Подтеки на плечах у тех, чей скромный труд —

Для блага общего! Как, смотришь, там и тут

Все гибнет исподволь, — все зыбко и порочно.

Нет твердых принципов и нет победы прочной.

То здание, что, мнят, завершено трудом,

Вдруг рушится, давя всех грезивших о нем.

О, даже славный век кончается позором:

Порой проходит гул по мировым просторам,

Звереет человек, неистовством объят,

И караибам вновь их европейский брат —

Соперник в гнусности, поправшей все законы.

Являет варвара британец просвещенный,

Обрушивающий на Дели свой кулак.

Цель человечества покрыл позорный мрак.

Ночь на Дунае, ночь на Ганге и на Ниле.

На севере — гульба: там юг похоронили

«Ликуйте! Франции — капут», — гласит Берлин.

О род людской, досель тебе закон один

Всех предпочтительней — закон вражды и злобы.

Кого евангелье теперь увлечь смогло бы?

Согласье и любовь — в изгнанье, и Христа

Никто не снимет вновь с кровавого креста.

ГОРЕ

Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет.

Ничто не вечно. Все изменит

Ты расплываешься, и незакатный свет

Всю землю сумраком оденет.

Мой вечер наступал в час утра твоего.

О, как любили мы друг друга!

Да, человек творит и верит в торжество

Непрочно сделанного круга.

Да, человек живет, не мешкает в пути.

И вот у спуска рокового

Внезапно чувствует, как холодна в горсти

Щепотка пепла гробового.

Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал

В чужих морях, с разбитой жизнью,

Прошенья не просил и милости не ждал.

Бог отнял у меня отчизну.

И вот последнее — вы двое, сын и дочь, —

Одни остались мне сегодня

Все дальше я иду, все безнадежней ночь

Бог у меня любимых отнял.

Со мною рядом шли вы оба в трудный час

По всем дорогам бесприютным,

Мать пред кончиною благословила вас,

Я воспитал в изгнанье трудном.

Подобно Иову, я, наконец, отверг

Неравный спор и бесполезный.

И то, что принял я за восхожденье вверх,

На деле оказалось бездной.

Осталась истина. Пускай она слепа, —

Я и слепую принимаю.

Осталась горькая, но гордая тропа —

По крайней мере хоть прямая.

Вианден, 3 июня 1871

ПОХОРОНЫ

Рокочет барабан, склоняются знамена,

И от Бастилии до сумрачного склона

Того холма, где спят прошедшие века

Под кипарисами, шумящими слегка,

Стоит, в печальное раздумье погруженный,

Двумя шпалерами народ вооруженный.

Меж ними движутся отец и мертвый сын.

Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;

Другой — старик, ему стесняет грудь рыданье;

И легионы им салютуют в молчанье.

Как в нежности своей величествен народ!

О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,

Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,

Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,

И оргию царей смутит твой грозный лик.

О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,

Когда печаль простых людей тобою чтима

Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,

Что в Спарте есть душа и что над всей землей

Париж возвысился своею добротой!

Герой и праведник, народ не бранной славой —

Любовью победил.

О, город величавый,

Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,

Внимала жадному рычанью мятежа.

Разверзлась пред тобой зловещая могила,

Что не один народ великий поглотила,

И восхищался он, чей сын лежал в гробу,

Увидя, что опять готов ты на борьбу,

Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.

Старик, он был отец и сын одновременно.

Он городу был сын, а мертвецу — отец.

***

Пусть юный, доблестный и пламенный боец,

Стоящий в этот миг у гробового входа,

Всегда в себе несет бессмертный дух народа!

Его ты дал ему, народ, в прощальный час.

Пускай душа борца не позабудет нас