Том 12. Стихотворения - [49]

И воробьев народ веселый

Проказил средь густых овсов

И обчищал холмы и долы,

Сойти стараясь за орлов.

Там время грызло замок черный

И стены рушило в овраг… —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

Ему сверло или зубило

Жену, детей и мать кормило;

Он на работу шел с зарей —

И весело работать было.

О, свет и пламя! Труд святой!

Кормился с детства он у горна,

Машин любил он верный шаг… —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

А вечерами по субботам

Давал он отпуск всем работам:

Фуражку лихо заломив,

Он мчался к городским воротам,

Февральский засвистав мотив;

Там, съев рагу, он пил задорно

За Венгрию, подняв кулак… —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

По воскресеньям же крестьяне

Кричали Марион иль Жанне:

«Идем, жена, скорей, дружок!

Надень чепец из лучшей ткани!» —

И шли на танцы, на лужок:

Там, по густой траве, проворно

В лад песне топотал башмак… —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

Везут их — узников угрюмых,

Чьи души гибнут в черных думах;

Им видны вязы у могил;

Им снятся сны в зловонных трюмах:

Кто взор в Германию вперил,

Кто — в заальпийский край нагорный;

Кто Польшу ищет, как маяк… —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

Один затерзан. Строг и светел,

Он смертный час улыбкой встретил.

«Кому полезна смерть твоя?»—

«А жизнь кому? — он мне ответил. —

Прощай: теперь свободен я!

Но Франция, в цепях, покорна,

Фигляром ввергнута во мрак…» —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

«Как жить без тех родимых далей,

Где луч зари глаза встречали,

Без птичьих песен, что, звеня,

В мое окошко залетали?

Ведь сердце там, где нет меня!

Над жалким гробом холмик дерна

Сложите, — памятник бродяг…» —

Нельзя без хлеба жить, бесспорно,

Но и без родины не проживешь никак!

Джерси, 13 апреля 1853

XV «Есть годы подлые…»

Есть годы подлые, когда, соблазнены,

Стремясь к утехам,

К постыдным радостям, народы склонены

Перед успехом.

Тогда из их сердец, ласкаемых всегда

Мечтой проклятой,

Достоинство и честь уходят — как вода

Из губки сжатой.

Тогда пред ложью, злом и тьмой такой народ,

Под стать лакею,

Поклонам учится у тростника, что гнет

Под ветром шею.

Тогда — пиры, игра! Душевный голос им —

Лишь звук подпольный;

Жрут, пляшут, пьют, поют, бесчестием своим

Вполне довольны.

Злодейство чванное, в кругу презренных слуг,

Их лесть отведав,

Хохочет в небеса — и дрожь пронзает вдруг

Могилы дедов.

Живут; взор туп, шаги нетверды, скошен рот:

Видна порода!..

И вдруг труба гремит: «Республика грядет!

Грядет Свобода!»

И схож весь этот люд, кому спугнула сон

Фанфара эта,

С пьянчугою ночным, который устрашен

Лучом рассвета.

Джерси, 1853

XVI ULTIMA VERBA [14]

Убита совесть! Он, довольный черным делом,

С усмешкой торжества склонился к мертвецу.

Кощунственно глумясь над бездыханным телом,

Он оскорбляет труп ударом по лицу.

Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,

Судья ждет подкупов, священник — синекур,

И бога своего, как некогда Иуда,

В Париже в наши дни вновь продает Сибур.

Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне

Избранник господа и курии святой».

Когда они поют, меж набожных ладоней

Нетрудно разглядеть зажатый золотой.

На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,

Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.

Державу он схватил одною хищной лапой,

Сжимает он в другой палаческий топор.

Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый

Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;

От власти опьянев, он пурпур нашей славы

Постыдно запятнал блевотиной своей.

Но если мой народ в бессовестном обмане

Погрязнет, — может быть, и это впереди, —

И если, отказав в приюте, англичане

Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»

Когда отринут все, чтоб угодить тирану;

Когда помчит судьба меня, как лист сухой;

Когда скитаться я от двери к двери стану

С изодранной в клочки, как рубище, душой;

Когда пески пустынь и в небесах светила —

Все будет против нас, отверженных гоня,

Когда, предав, как все, трусливая могила

Откажется укрыть от недругов меня, —

Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!

Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.

Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —

Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!

Соратники мои, мы цели величавой,

Республике верны, и наша крепнет связь.

Всё, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,

Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.

Во вретище своем, под пеплом униженья,

Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.

Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,

Когда тебя сведут в тюремный каземат.

К позорному столбу вас пригвождаю ныне,

Продажные вожди обманутой толпы!

Я верен вам навек, опальные святыни,

Вы — стойкости моей гранитные столпы.

О Франция! Пока в восторге самовластья

Кривляется злодей со свитой подлецов,

Тебя мне не видать, край горести и счастья,

Гнездо моей любви и склеп моих отцов.

Не видеть берегов мне Франции любимой;

Тяжка моя печаль, но так велит мне долг.

Я на чужой земле, бездомный и гонимый,

Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.

Изгнание свое я с мужеством приемлю,

Хоть не видать ему ни края, ни конца.

И если силы зла всю завоюют землю

И закрадется страх в бесстрашные сердца,