Том 12 и 13. Сатана и Искариот (роман в трёх частях) - [6]

— Так, а вино у вас есть? Ведь шоколад не может удовлетворить жажду.

— О, есть, и преотличное! Хотите попробовать хотя бы один стакан?

— Да. А сколько это стоит?

— Всего тридцать сентаво[17].

На немецкие деньги это составляло половину талера. Дон Херонимо оказал мне честь и сам принес вино, но протянул стакан не мне, а своей дочери. Не моргнув глазом, сеньорита Фелиса отпила полстакана, а остаток с очаровательной улыбкой протянула мне. Я сделал маленький глоток, почти сразу же вызвавший спазмы горла и приступ кашля. «Вино» оказалось чистейшим ядом, настоящей серной кислотой.

— Медленно пейте, медленно! — предостерег меня хозяин. — Мое вино слишком крепко для вас. Оно отжато из отборного винограда.

— Да, оно, конечно, слишком крепко для меня, дон Херонимо, — откашлялся я. — Позвольте я схожу к пекарю и мяснику!

— Так вы не допьете стакан? — спросила сеньорита.

— Нет. К сожалению, я вынужден очень тщательно заботиться о своем здоровье.

Тогда она поднесла стакан к своему розовому ротику и, снова не поморщившись, опустошила его, а потом приветливо сказала:

— Если уж вы пойдете к мяснику и пекарю, сеньор, то и мне принесите что-нибудь. Благородные и внимательные гости всегда стараются это делать.

Недурно! Платить четыре с половиной марки за мучнистый водянистый сироп трижды в день, да за место в гамаке, возможно, уже перенаселенном, а вдобавок ко всему еще и снабжать провизией хозяйскую семью! И это лучшая гостиница в городе! О, нотариус, нотариус, спасибо тебе за добрый совет, за рекомендацию, но мне все же хотелось бы посмотреть и другие отели.

Я ушел, не выдав, естественно, своих вероломных планов. Целых два часа я занимался поисками лучшего пристанища и быстро убедился, что нотариус был прав, так как по сравнению с трущобами, которые я видел, Meson de Madrid представлялся пышным дворцом. Тогда я купил на песо мяса, которое — между нами говоря — пованивало, взял у пекаря несколько плоских кукурузных лепешек, которые мексиканцы едят вместо привычного нам хлеба, и с такими припасами был принят у дона Херонимо весьма благосклонно. Милая Фелиса сразу же, без лишних разговоров, взяла все это у меня и разожгла очаг, намереваясь поджарить мясо. Трое парнишек занялись кукурузными лепешками, обгрызая их словно кости, а донья Эльвира приподнялась в гамаке, разбуженная запахом жаркого, распространявшимся от очага. К сожалению, мне не удалось рассмотреть ее лица, потому что единственная лампа стояла далеко от нее — на столе, за которым я занял место. Хозяин с готовностью подсел ко мне, смешал костяшки домино и сказал:

— Еще пару партий, сеньор, пока не готова еда — делать-то ведь все равно нечего.

И мы играли, пока не накрыли к ужину, точнее — пока сеньорита Фелиса, лучезарно улыбаясь, не положила передо мной, безо всякой тарелки и прочих столовых принадлежностей, самый вонючий кусок мяса. Другие куски с удивительной быстротой проследовали в соответствии с решением сеньориты, но оно, к сожалению, было принято не в пользу моего желудка.

И вот вместе с последним проглоченным мною кусочком, когда я вытер свой нож о рукав и уже засовывал его за пояс, пришел тот человек, появления которого я нетерпеливо ожидал — мормон. Свет лампы освещал дверь, а поскольку я сидел прямо напротив входа, то увидел, как зашел долгожданный гость. Поклонившись углу, в котором висела икона, он окунул кончики пальцев в маленький сосуд со святой водой и только потом повернулся к нам для приветствия. Однако приметив чужого, то есть меня, остался на месте, пристально разглядывая нового для себя человека, потом быстрым шагом прошел мимо меня, открыл книгу записи приезжих, все еще лежавшую на столе, прочел относящуюся ко мне запись и, пожелав всем доброй ночи, удалился в темноту, где висели гамаки для постояльцев.

Все вышеописанное случилось так быстро, что мне даже не представилась возможность увидеть его лицо. Теперь выяснилось, какое почтение он внушал хозяину, потому что тот, обратившись к своим, прошептал:

— Сеньор Энрико хочет спать. Ложитесь и вы, да чтобы без шума!

Входную дверь заперли на задвижку, а ведущую во двор — оставили открытой. Донья Эльвира, едва приподнявшись, снова упала в гамак. Мальчишки вскарабкались в свой большой широкий гамак; сеньорита Фелиса протянула мне руку на прощание и рухнула в свою пеньковую колыбель. Хозяин пожелал мне приятного отдыха, задул перед самым моим носом лампу и заполз в свои качели. Я же остался сидеть в темноте, слегка ошеломленный проявлением «нежнейшей» заботы о новом постояльце. Но это меня только позабавило. Некоторое время я решал вопрос, в каком же именно месте мне выпадет жребий броситься в объятия Морфея[18]. Но вскоре я услышал могучий храп дражайшей дочки. Мамаша выпускала звуки, похожие на «фуканье», сопровождающие действия человека, задувающего лампу. Папаша извлекал из себя какое-то гудение, сравнимое, пожалуй, с жужжанием шмеля… Я посчитал невозможным уснуть под подобный концерт, поэтому отказался от гамака и отправился во двор, вознамерившись отыскать свое дневное ложе. Собака было зарычала, но потом, похоже, узнала своего прежнего соседа и успокоилась. Я положил на солому свое оружие, с которым по старой привычке не пожелал расстаться, а потом растянулся рядом и проснулся только тогда, когда утро давно уже наступило.