Том 10. Преображение России - [33]

— А там что?

— Ну, все-таки как же: быть в Севастополе и не видать Братского кладбища!.. Там памятников много, — Корнилову и другим…

И они, отдохнув, отправились на Братское кладбище.

Глава двенадцатая

Твердым и четким писарским почерком в бумажке, полученной Калугиным от рассыльного матроса, было написано: «Явиться для дачи показаний по делу о гибели линейного корабля Черноморского флота „Императрица Мария“».

«Для дачи показаний», — повторял он про себя, глядя в зеркало на свое новое лицо, к которому не успел еще привыкнуть, — лицо совершенно без волос, даже без бровей, и с красной, на щеках пузырящейся кожей.

«Может быть, не идти совсем? Ведь я теперь на положении больного… и жена после такой операции… не пойду, ну их всех к черту!» — раздумывал он. Но тут же явилась мысль: «А может быть, следователь уже знает что-нибудь о причине взрывов? Узнать бы и мне от него…»

И как ни странно было самому ему идти одному в таком виде к следователю, он все-таки пошел, тем более что идти оказалось не так далеко.

Следователь, по фамилии Остроухов, по должности обер-аудитор, оказался человеком лет под сорок; красноносый, в пенсне, с ушами не острыми, как ожидал Калугин, а напротив, несколько даже лопоухий. По погонам военного чиновника Калугин определил, что он — коллежский асессор. Писец у него был в матросской форме, — унтер-офицер с тремя басонами, лицом и головою круглый и видом невозмутимый.

Камера следователя имела какой-то преувеличенно-казенный вид: два стола, два жестких стула около них, кипы бумаг на столах, и на стене — черная коробка телефона с черной висячей трубкой.

Калугин вошел к следователю в шинели, но это как бы не было замечено следователем: он обратил внимание только на забинтованное лицо, и первое, что сказал, было слово:

— Пострадали?

— Как видите, — ответил Калугин и добавил: — Но могло бы быть и гораздо хуже: мог сгореть на корабле и мог утонуть, когда плыл.

Калугин ожидал, что следователь спросит, как именно он спасся от этих двух возможных видов смерти, но он сказал на это, загадочно глядя сквозь пенсне какими-то отсутствующими белесыми глазами:

— Угу… так… Вот вы на себе убедились, значит, к чему это привело!

— Я не понял: что привело? — спросил Калугин.

— Да вот этот самый взрыв корабля… о котором сейчас и будет у нас речь.

Тут Остроухов счел зачем-то нужным заглянуть в одну из бумажек, перед ним лежащих, потом в другую; снял пенсне, протер его замшей, которую вытащил из ящика стола, надел его снова и только после всех этих совершенно ненужных, как казалось Калугину, действий спросил коротко, казенными словами:

— Что вы можете показать о причинах взрыва?

— Совершенно ничего, — немедленно ответил Калугин. — Причины взрыва мне неизвестны.

— Неизвестны? — многозначительно повторил следователь. — И вы даже не пытались их узнать?

— От кого же можно было узнать?.. Пытался, конечно, но все другие столько же знали, сколько и я.

— Никто не знал? Гм… очень странно!.. — Следователь еще раз поглядел в какую-то бумажку и спросил: — А настроение матросов накануне катастрофы вам разве не пришлось наблюдать?

— Накануне? — схватился за это слово Калугин. — Накануне большую часть дня я провел на своей квартире в городе… Мне пришлось провести это время в хлопотах о жене, чтобы поместить ее в больницу. Вчера ей сделали операцию.

— Угу… так… Но ведь и до этого и после этого вы ведь по службе своей должны были видеть настроение матросов? — совершенно не обратив внимания на «жену», «больницу» и «операцию», повторил свой вопрос следователь.

Но это невнимание и к тому, что нуждалась в срочной операции Нюра, и к тому, что он столько беспокоился об этом, и к тому, что операцию Нюра перенесла, больно хлестнуло Калугина, и он ответил следователю резко:

— Что матросы исполняли свои обязанности, как всегда, это я видел, а что означает «настроение» их, этого я не понимаю!

— Будто не понимаете? — игриво сказал следователь. — А кажется, вполне и всем понятное слово!

— Настроение матросов! — повторил, точно думая вслух, Калугин и пожал плечами.

— А не роптали ли матросы на начальство по поводу того, что два наших тральщика взорвались на минах? — спросил и впился в него глазами Остроухов.

Калугин понял, что это был каверзный вопрос; что если он ответит: «Да, роптали», то сейчас же последует вопрос: «Кто именно роптал? Как их фамилии?» Поэтому он проговорил медленно:

— Сам я ропота никакого не слышал… Я только слыхал от одного из офицеров, что был какой-то ропот.

— От кого из офицеров вы слышали?

И так напряженно-внимательно поглядел следователь, что Калугин не задержался с ответом:

— Это говорил мне судовой механик Игнатьев.

Он знал, что Игнатьев погиб, однако оказалось, что это знал и следователь, потому что тут же спросил:

— Еще от кого вы это слышали?

Калугину очень хотелось сказать, что о ропоте матросов было известно всем офицерам и доложено даже самому командующему флотом, бывшему тогда на «Марии», но он воздержался. Он сказал только:

— Был об этом общий разговор в кают-компании, но при этом фамилии каких-нибудь матросов отдельно никто не называл… Говорилось общими фразами: «Матросы беспокойны»… «Матросы что-то галдят»… Но какие именно матросы и что именно галдят, об этом я ничего определенного не слышал.