Том 10. Преображение России - [28]

— Раз ежели вы не могли узнать, то что же мы тут можем знать, на своем месте сидя?

И вдруг повернулся и ушел, хотя ни Алексей Фомич, ни Надя не слышали, чтобы кто-нибудь позвал его оттуда, из-за двери.

— Странно он что-то себя ведет, — буркнул Сыромолотов, на что отозвалась Надя, заваривая чай:

— Мне в больнице пришлось всех просить, чтобы Нюре ничего не говорили о «Марии», так и то на меня глядели подозрительно… Почему это?.. Всем объясняю, что муж погиб, а мне говорят: «Разве это уже известно?» Оно и действительно выходит так: неизвестно, зачем говоришь?

Когда они вышли из гостиницы после чаю, то к Морскому собранию направились, не сговариваясь друг с другом. Когда же подошли к этому красивому большому дому с колоннами, увидали: оттуда вышел пожилой уже, высокий моряк с подстриженной клинышком серой бородой.

Он шел им навстречу. На погонах его Надя разглядела две полоски штаб-офицера и, едва поровнявшись с ним, обратилась к нему:

— Простите, пожалуйста, не знаете ли, где нам могут сказать об участи одного офицера с «Марии»?

Капитан первого ранга скользнул бесцветными глазами в плотных коричневых мешках по ее лицу, потом по лицу Алексея Фомича и ответил почему-то очень начальственным тоном:

— Об участи офицеров с корабля «Императрица Мария» пока еще полных сведений не имеется.

Сделал движение, чтобы идти дальше, куда шел, но спросил вдруг:

— Чин и фамилия?

— Фамилия — Калугин, а чин — прапорщик, — так же коротко ответила Надя.

— Пра-пор-щик! — почему-то недовольно протянул строгий этот моряк и пошел, даже не кивнув головой.

— Гм… Как же можно это понять? — густо сказал Сыромолотов, глядя вслед уходящему, а Надя отозвалась на это нарочно громко:

— А говорят еще, что кадровые моряки — воспитанные люди!

Дойдя до массивных входных дверей Морского собрания, они остановились, и Алексей Фомич сказал уверенно:

— Нет, ничего мы тут не узнаем, и незачем нам сюда заходить!

Он припомнил коридорного и закончил:

— Нас здесь еще, пожалуй, задержат, — ну их совсем! Очень подозрительный стал народ.

— Хорошо, не пойдем туда, а как же все-таки быть? По-твоему, оставаться в неведении? — возмутилась Надя.

— Подождем, вот как быть… Давай подождем хотя бы до вечера, а не так тебе вот сразу — вынь да положь!.. Это, должно быть, какое-то большое флотское начальство, с кем ты говорила, хотя и не адмирал: у адмиралов черные орлы на погонах… И ты сама могла видеть, как это начальство озлоблено. На кого же именно озлоблено, вот вопрос!.. Предупреждаю тебя, что нисколько не удивлюсь, если сейчас у нас в номере орудует полиция!

— Ну, это ты уж слишком! — и отвернулась и махнула рукой Надя.

— Почему же слишком? Нисколько не слишком, а в самый раз!.. Ты подумай только: стоило нам приехать в Севастополь, и вдруг на тебе, — катастрофа! А вдобавок к этому у нас еще на несчастной «Марии» был «пра-пор-щик»!

Сыромолотов вытянул это последнее слово так похоже на того высокого важного моряка с двумя просветами на погонах, что Надя сама повернула от Морского собрания в сторону памятника адмиралу Нахимову.

Почти бессонная ночь, и это страшное утро, и хлопоты около Нюры утомили их обоих так, что в этот день ходили они мало: больше сидели на Приморском бульваре, где и обедали в ресторане.

И оказалось, что именно здесь, в ресторане, никого уже не нужно было расспрашивать: здесь все говорили сами.

Странно было видеть Сыромолотову, что хотя торговля спиртными напитками была воспрещена, тем не менее в ресторанном зале говорили громко, глаза у многих возбужденно блестели; кое-где за столиками шли даже споры.

Большая часть обедавших здесь были пехотные офицеры, и Сыромолотов вглядывался в каждого из них ненасытными глазами художника: не пригодится ли какое-нибудь из этих лиц для картины «Демонстрация»; Надя же напрягала слух, так как разговор за всеми столиками шел только о таинственной гибели «Марии».

Особенно громок был голос и особенно блестели глаза и красно было лицо, с которого не сошел еще летний загар, у какого-то штабс-капитана из ополченской дружины, с широкими скулами и покатым лбом и с седыми подусниками при неестественно черных усах.

— Загадочная личность! — тихо сказала о нем Надя Алексею Фомичу. — Усы-то он, конечно, красит, но почему же не красит подусников?

— Пестроту любит, — отозвался Алексей Фомич, глядя в свою тарелку.

Вот этот-то любитель пестроты и кричал:

— Говорят, много все-таки осталось в живых из матросов, — и вот теперь вопрос: что с ними будут делать?.. Но только прежде всего: там что бы с ними ни делали потом, — к расстрелу их или только на каторгу, но прежде всего — вон ко всем чертям из Севастополя эту заразу, — вот что я вам скажу!.. Это — настоящая зараза, эти шмидтовы дети!.. А кто ими вертит как хочет, агитаторы ихние где сидят, а?.. Они, глядишь, в газетчонке здешней да по аптекам, да в студенческих тужурках расхаживают! Этих — на фонари, и решительно никаких разговоров, иначе у нас к весне ни флота не останется, ни гарнизона не будет! Имейте это в виду!..

А с другого столика долетело до слуха Нади именно то, что ей так хотелось узнать еще утром. Говорил совсем еще молодой офицер, явно слабогрудый, даже с подозрительными пятнами румянца на впалых щеках: