Том 10. Мертвое озеро - [50]

Калинский задумался.

— Я вас умоляю, — не без кокетства произнесла Любская: она жаждала случая хоть чем-нибудь отмстить своей сопернице.

— О! для вас я готов изменить своему слову! — восторженно воскликнул Калинский.

— Поверьте, что совесть ваша будет вознаграждена: вы сделаете истинно доброе дело.

— Я забуду всё, чтоб угодить вам. Это цель моей жизни…

Калинский остановился, заметив легкое содрогание Любской, которая гордо взглянула на него; с минуту они пытливо глядели друг на друга.

— Вы сердитесь на меня? — спросил Калинский.

— Кто? я? за что? вы опять заговорили по-старому? — покойно отвечала Любская.

— Нет!

— За письмо?..

Любская засмеялась.

— Как вы веселы! — с удивлением заметил Калинский.

— Отчего же мне скучать?.. Я окружена людьми, которые заботятся обо мне, исполняют мои…

— О, я вижу, вы по-прежнему меня не понимаете и всё толкуете в дурную сторону…

— Мое мнение изменится, если вы исполните мою просьбу.

— Для этого я готов принести всё в жертву!

Любская встала.

— Вы бежите, — с грустью заметил Калинский.

— Вы, кажется, были заняты: я боюсь…

— Как вы злы! неужели вы не знаете, что вас видеть для меня…

— А много говорит ваш попугай? — перебила его Любская.

— Он забавен, а главное — ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме…

— Вы, как Робинзон, окружены зверьми, — сказала Любская, указывая на собаку.

— Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.

— Зачем же она на веревке? — спросила Любская.

Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:

— Она ревнива ко мне.

Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:

— Я вас уверяю, она ничего не сделает, по крайней мере мне.

Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.

Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.

— Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.

— И потому их ревность не имеет границ, — перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.

Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.

Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:

— Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.

И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.

По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.

Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.

В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:

— Господи! господи! чем я ей заслужу?

Или:

— Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!

— Я приду домой завтра? — приставала Катя к матери с вопросами.

— Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.

— Я надену и новый платочек?

— Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!

И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.

Он с любезностью поклонился.

— Ну, прощайте, — сказала прачка.

— С богом-с, — отвечал Семен Семеныч.

Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:

— Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!

И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.

— Ну, прощайся! — сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.

Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:

— Прощайте!

— С богом, прощай! — отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.

— Перекрести! — заметила прачка своему мужу.

Он перекрестил.

Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.

— Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! — заметил Семен Семеныч.

Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.

Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:

— Катя, не забудь свою мать, не забудь ее!

Семен Семеныч, видя, что слезам прачки не будет конца, сказал:

— Что это-с вы ребенка-то пугаете: ведь они заробеют!

— Ах, батюшка, будет ли она счастлива! — воскликнула прачка и рыданием заглушила свои слова.

— Ну ведь у ней опухнут и покраснеют глаза; скажут еще, что болезнь какая, — нетерпеливо отвечал Семен Семеныч на вопрос прачки о судьбе дочери.