Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - [31]

– Шерстной, матушка, прешерстной. Кричу: «Дедушка, слезь с печи!» – «Что с тобой, – байт, – дитятко?» Заплакала я тут: «Не хочу, – говорю, – умирать». А потом и согрешила: «Дедушка, – говорю, – умри за меня!» – «Рад бы, – говорит, – душка дорогая, рад, да это дело божье».

Я взглянул в окно и посмотрел вниз, на говоривших; меня заметили и перестали разговаривать. На другой день, когда старичок, мой хозяин, привел меня в дом Степаниды Максимовны, чтобы послушать ее воп, я узнал в хозяйке ночную рассказчицу. Небольшого роста, живая старушка, с ясными, чуть заволоченными дымкой грусти и горя голубыми глазами. Бесчисленное множество детей окружало ласковую старушку. Дети и на лавках, и под лавками, на полу, дети держатся за юбку старушки, выглядывают из-за ее спины, дети пищат в трех зыбках. Кажется – все… но, смотришь, где-нибудь у печки копошится в золе совершенно голенький; оглянулся, – там еще и еще…

– Вот, Максимовна, гостя тебе привел, хочет твой воп послушать, – сказал старик.

– Милости просим, милости просим, гость дорогой, только вопеть-то уж я как будто и стара.

Кое-как мы уломали Максимовну. Она села на лавочку и, уставившись в какую-то далекую точку, стала причитывать… И мне стало неловко… У старушки катились по щекам слезы, она обнажала свое горе искренне, просто и красиво.

Я оглянулся на старика, – он плакал. Улыбаясь сквозь слезы стыдливо и виновато, он мне потихоньку сказал:

– Не могу я этого ихнего вопу слышать. Как услышу, так и сам завоплю. Дома, как завопят бабы, я гоню их вон чем попало… Не могу…

Все женщины в избе плакали. И даже молодой парень как-то уж очень неестественно повернул свое лицо в угол. Мне было неловко… Знал бы я, что даже в обыденной жизни надгробная песня может вызвать такое серьезное чувство, то, конечно, не стал бы просить Максимовну вопеть при людях. Но она все вопела и вопела…

Вслушиваясь в плач вдовы по мужу, я понял, что тоскливое чувство вызывала главным образом маленькая пауза в каждом стихе. Спев несколько слов, вопленица останавливалась, всхлипывала и продолжала. Но, конечно, много значили и слова.

Надгробные песни Степаниды Максимовны – образцовые произведения народной поэзии. Вот одна из них.

Плач вдовы [12]

Уж как сесть горюше на белую брусовую на лавочку,

Уж ко своей-то милой, любимой семеюшке,

Ко своей-то милой венчальной державушке.

Ты послушай, моя милая, любимая семеюшка,

Уж по сегодняшнему господнему божьему денёчеку,

Как по раннему утру утреннему

Вдруг заныло мое зяблое ретивое сердечушко,

Вдруг налетела малолетна мала птиченька,

Стрепенулась на крутом на складном сголовьице.

«Ты долго спишь, вдова, сирота бесприютная!

Как на раскат горе на высокой

Там рассажен сад, виноградье зеленое,

Там построено теплое витое гнездышко,

Там складены теплые кирпичные печеньки,

Там прорублено светлое косящато окошечко;

Там поставлены столы белодубовы,

Там скипячены самоварчики луженые,

Там налиты чашечки фарфоровы,

Там дожидает тебя милая любимая семеюшка».

Так уж будь проклята малолетна мала птиченька!

Обманула меня, победну вдову, горе горькое.

Как на той на могилочке на умершей

Не поставлено дивно хоромно строеньице

Там повыросла только белая березка кудрявая,

Там не дожидает меня милая венчальная державушка:

Видно, уж отпало желанье великое…

Да уж как я подумаю, вдова, сирота бесприютная:

Уж как порозольются быстрые, струистые реченьки,

Уж пробегут эти мелки, мелки ручееченьки,

Уж как порозольется славно широко озерушко,

Уж как повыйдут эти мелкие белые снежечеки,

Я проторю путь торну широку дороженьку

Я на раскат на гору на широкую

Да ко той-то милой умершей семеюшке.

Уж вы завийте, тонкие сильные ветрушки,

Уж разнесите эти мелкие желтые песочики,

Раскались и эта нова гробова доска,

Раскалитесь, распахнитесь, белы саваны,

Уж покажись, моя милая любимая семеюшка!

Уж ты заговори со мной тайное единое словечушко,

Уж поразбавь, поразговори, самоцветный лазуревый камешек.

Уж как придет темная зимняя ноченька,

Уж я заберу моих милых сердечных детушек,

Уж как закутаю теплым собольим одеялышком.

Уж как погляжу на это умноженное стадо детиное –

Пуще злее досаждает, одоляет тоска-кручина великая.

Погляжу я в это светло косящато окошечко,

Как на эту раскатну гору на высокую:

Уж нейдет, не катится моя милая любимая семеюшка,

Уж, видно, так мне проживать-коротать свою молодость,

Не порой пройдет да не времечком,

А пройдет молодость горючими слезьми.

. . . . . . . . . . . . . . .

Вопленицей, истолковательницей чужого горя, Максимовна сделалась не сразу. Чтобы понимать чужое горе, нужно было выпить до дна полную чашу своего собственного. «Сама я, – говорит Максимовна, – от своего горя научилась. Пошло мне обидно, поколотно, несдачно, вот и научилась».

И все объяснение. Простой народ о своем таланте не станет кричать. Между тем Максимовна несомненный и в своем месте общепризнанный талант. В девушках она была первой «краснопевкой» на Выг-озере, в детстве знала и пела всякие байканья, укачивая в зыбке детей. Постепенно, шаг за шагом, жизнь изменяла невинные игривые детские песенки Степки Максимовой в девичьи песни краснопевки Степанидушки, потом в свадебные прощальные заплачки невесты, в надгробный плач вдовы по мужу и, наконец, в причитания плакальщицы Степаниды Максимовны. Вот почему жизнь ее достойна описания.