Том 1 - [80]

Сентябрьские ночи длинные. Борозды тоже длинные, иной раз тянутся они на два-три километра. Трактор урчит, однотонно погромыхивая траками гусениц. На плотной почве он, автоматически увеличивая обороты, старается сильнее, как живой, поднатуживается. Протянет через тяжелое, тогда снова рокот становится спокойным, ровным. Чуть повизгивает ленивец — колесико, которое за всю свою жизнь не прикасается к земле, хотя и крутится совсем близко от нее, в нескольких сантиметрах; оно только поддерживает гусеницу. Алеша называет ленивец не иначе как «работяга». Впрочем, каждая деталь у него имеет свое одушевленное или ласкательное название. Например, выхлопную трубу он именует «мадам», пускач — «бездельник» или «стиляга».

Алеша видит борозду, уползающую под трактор. Он-то уж знает, что такое самому видеть каждую борозду.

Ночь. Чуть-чуть, отдельными капельками, накрапывает несмелый дождичек. «Дождишка совсем не храбрый, — думает Алеша. — При таком моросейчике паши, пожалуйста, сделай милость». И Алеша пашет. Один пашет. Кругом темь. И никого нет. Где-то вдали глаза второго «детки» (так он называет трактор «ДТ»). Степь заполнена густым рокотом, но каждый тракторист слышит только свой трактор. Кажется, что в ночи он один. И никто до утра не придет. Да и кому надо идти или ехать сюда, когда вот-вот может пойти дождь. В хорошую погоду, и то редко кто сюда заглядывает.

К середине ночи стало сиверко. Ветер настойчиво хочет выдавить окошко кабины и угрожающе визжит в щель. Зато гонимый ветром дождишка не выдержал, и по тучам видно, как он улепетывает подальше. Алеша повязывает шарф поверх ворота телогрейки и радуется: «Дождя не будет. Главное, чтобы не было дождя. Ветер — пустяк. Не такое приходилось».

…Алеша стал вспоминать, как ему «приходилось». Начал думать о трудностях, а на намять пришло совсем не плохое.

Окончил десятилетку и стал работать на тракторе. В прошлом сезоне надел новенький ватник, а теперь он спереди залоснился и стал, как кожанка. Прошлогодних мозолей нет и в помине, пальцы уверенно и крепко держат рукоятки управления, а вначале приходилось тайком от других трактористов надевать перчатку на правую руку — ныли мозоли. И еще вспомнилось, как в дожди, слякоть, во время недельных простоев трактористы с тоской посматривали на уже прилепившуюся к гусеницам ржавчину, и — чего греха таить! — кое-кто позволял весьма крепкие выражения. В ясную рабочую погоду бригадир Туманов за такие слова может из отряда прогнать, но в муторную слякоть, когда по-волчьи серое небо давит на одинокую будку в степи и на душу трактористов, он только и скажет: «Что у тебя вместо языка жаба, что ли, привязана?» Впрочем, это относится почти всегда к одному и тому же человеку, Кондрату Багулину. Именно его-то за «яркие выражения» Туманов однажды «отлучил от отряда» на два дня. Было дело.

Кондрат удивительно близко принимает к сердцу погоду. В ненастье он всегда злой и молчаливый, а когда ясно, он веселый, и тогда любит петь песни. Так вот, этого самого Кондрата Туманов прогнал из отряда со словами:

— Два дня чтоб мои глаза тебя не видали, а уши не слыхали.

— Ну, Тихон Петрович! — мрачно взывал Кондрат и показывал пальцем в хмурое небо. — Видишь?

— Пашем же. Не стоим.

— Так я на пересмене.

— Читай, чертова голова, Алеша вот читает, и ты читай.

— Я в такую муть и читать не могу.

— А ругаться можешь? Да что я с тобой тут нюни развожу! Иди. Уходи с глаз на два дня. — И на полном серьезе заключил: — Воспитывать я тебя должен. Два дня тебе наказание.

— Ну, не буду.

— Два дня. А там посмотрим. — Туманов был неумолим.

Алеша тогда видел, как Кондрат медленно пошел от будки, широкоплечий, чуть сутуловатый, могучий коротыш. Шел, шел и сел в борозду своей загонки, которую он должен был пахать в ночную смену. Сел и сидит метрах в двухстах от будки. Алеша уехал за горизонт, и уже приехал обратно, а Кондрат сидит. Уже повариха выбросила платок на шесте и помахивала им, как у голубятни, а Кондрат все на том же месте и в том же положении. Начали обедать.

— Сидит, — сказал Алеша.

— Сидит, — подтвердил Туманов.

Ели молча. Неожиданно Туманов бросил ложку на стол и с сердцем выпалил:

— Хоть отошел бы подальше! Иди, — обратился он к Алеше, — позови его.

Алеша подошел к Кондрату. Тот ковырял пласт сухой будылиной так старательно, что казалось, более срочной и серьезной работы нет и не может быть.

— Велел звать. Иди, — пригласил Алеша.

— Через два дня приду как часы. Приду воспитанный, как из детского дома, — неудачно пытался отшутиться Кондрат.

— А ты не рыпайся, Кондрат. Он же хочет, чтобы ты не только передовиком был, а еще и…

— Святым? — поспешно спросил Кондрат, перебивая.

— Нет. Хорошим человеком.

— Все хорошие человеки не ругаются? Радуются слякоти? Они что, Тургенева читают? И когда на душе муторно, то улыбаются и ласково так говорят: «Матерь ты моя божия!»?

По полю прогудел бас Туманова:

— Кондра-а-ат! — И он махнул рукой.

Кондрат, будто бы нехотя, встал и подошел к будке. Туманов был вне себя:

— Или уходи сейчас же, немедленно, или… садись обедать!

— Ни то и ни другое! — уныло сказал Кондрат, — Объявляю голодовку на два дня. Сам себе, за свои выражения. А уходить мне невозможно: все обдумал.