Том 1 - [7]
Пока вхолостую кипели самоваровы и болтали болтушки, кто-то должен был и работать, даже за так, чтобы жизнь продолжалась. Троепольский не забыл этих людей, и мы узнали честнейшего Терентия Петровича, и конюха Макара Лучкова, уставшего от бесхозяйственности («конопли на путы не могут приобресть — из осоки вью путы… Свил нынче, а через три дня оно порвалось…»)[42], и безотказного бригадира Митрофана Каткова. Давние и верные друзья-охотники под шелест камышей на вольной воле вели свои беседы, и приоткрывались нам судьбы тракториста Алеши Русого, агронома и колхозного председателя Петра Михайловича Чумака, комбайнера Захара Макарыча Пушкаря, заведующего птицефермой Василия Кузьмича Крутикова, людей достойных, самостоятельных.
Даже в пору наибольшего увлечения сатирой Троепольский щедро населял свои книги именно такими людьми — трудовыми, честными, естественными. Он верил, что они, а не фальшивые и крикливые приживальщики из его галереи сатирических типов, составляют большинство. Но избранный жанр записок нередко приводил к эскизности, к очерковой беглости, основная сила художественной изобразительности тратилась на «антигероев». Даже перегудовские охотничьи тетради, сосредоточенные на людях из «запаса добрых и честных», схватив многие живые черты характеров, судеб, строя мыслей, не всегда представляли их с художественной завершенностью.
Но в целом писатель уверенно и убедительно восполнял правду о времени и жизни русского крестьянина в послевоенные годы. Он не обошел трудной судьбы Митьки Шмеля, поверив в нравственное возрождение этого деревенского парня. Не упустил он из виду и судьбу противоположную, благополучную, рассказав о чистой, нежной и смелой душе Сени Трошина, не подвластной никакой порче («У Крутого Яра»). Главная же мысль Троепольского о русском крестьянском характере воплотилась в «Митриче» (1955), одном из лучших рассказов писателя.
Митрич — фигура типическая, вобравшая главные тревоги и сомнения крестьянина-колхозника, их, можно сказать, историческое развитие. Человек он в общем-то обыкновенный, и если чем наделен более других, то — мужеством, самым нелегким, самым невидным, мужеством изо дня в день. «Не постой за кроху — и всего ломтя не станет»[43], — вот его мудрость, его упор. Он и будет стоять — за каждую кроху хлеба, правды, справедливости, здравого смысла.
Этот хмурый «беспощадный старик» не отведет плеча из-под самой тяжелой народной ноши, отдаст все, что имеет, родной земле, отечеству, но сохранит за собой право на сомнение. Его «сумлеваюсь»[44] звучит всякий раз, когда пути села, колхоза утрачивают ясность и здравость, когда верх берут недалекие, беззаботные люди.
Митрич не устрашится ни оскорблений, ни угроз, ни мрачных перспектив. И не потому он упорствует, что страдает его личный интерес, а из-за того, что ущемляют народный опыт, народное знание, не ценят ум народный. Лишь на время войны замирится Митрич с разными не очень-то располагающими к себе людьми и скажет: «Будет хлеб!.. Не сумлевайся!»[45]
Троепольский опустит быт Митрича и его семьи, обыденную жизнь, конкретную почву такого характера, но через рассказчика-свидетеля удостоверит полную правдивость этой истории и судьбы. В пору «великого перелома» встретит рассказчик Митрича у ночного костра и много лет спустя проводит его в последний путь.
И потому Митрич возникает не итогом обобщающей умственной работы, но живым, незабываемым человеком.
Писатель вспоминал этого основного, как бы осевого труженика деревни с беспредельным уважением, признательностью и гордостью. Митрич не совершил «ни одного героического поступка», но он «сделал все, что мог сделать»[46], чтобы продолжалась и брала свое ясная, разумная, трудовая жизнь.
Среди написанного Троепольским есть непритязательный документальный очерк «Легендарная быль» (1957). Это рассказ со слов участника событий о том, как одиннадцать бойцов знаменитого богучарского полка захватили в плен пехотный полк белых. Дерзкий, бесстрашный этот маневр, молодая доблесть революции, да и судьба Митрича, уходящая своими корнями в те же далекие дни, напоминали об истории. И писатель обратился к ней, свидетельствуя о сложном, драматическом десятилетии крестьянской жизни, что открывалось двадцать первым годом, когда бывший богучарец Андрей Вихров — так начинался роман «Чернозем» — возвращался в родное село.
Троепольский сознавал, что «в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было». Он же, подобно многоопытному Федору Ивановичу из рассказа «Агрономы», хорошо помнил «беспокойные ночи над первой картой первого колхоза», «первые борозды первых тракторов»[47], помнил горячность и наивность молодости, смятение мужицкого сердца, крутые повороты событий.
Советская проза не раз обращалась к той исторической поре, накоплен опыт, есть традиции. Расстановка социальных сил в «Черноземе» оказалась знакомой: красноармеец возвращается домой укреплять Советскую власть и бороться с бандитами; отпрыск богатого торговца люто ненавидит новые порядки и сопротивляется им; середняки колеблются меж двух берегов и пристают к разным.
