Том 1. Стихотворения и поэмы - [40]

Словно потонул!

Прогромыхало, прошуршало столько

Годов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.

Он вспоминает имя: «Стаха, полька…

Вы знаете, я тоже был женат».

Борода седая…

«Где ж она?» — «Не знаю.

И была ль она!»

МОИМ СУДЬЯМ [136]

Часто снится: я в обширном зале…

Слыша поступь тяжкую свою,

Я пройду, куда мне указали,

Сяду на позорную скамью.

Сяду, встану — много раз поднимут

Господа в мундирах за столом.

Все они с меня покровы снимут,

Буду я стоять в стыде нагом.

Сколько раз они меня заставят

Жизнь мою трясти-перетряхать.

И уйдут. И одного оставят,

А потом, как червяка, раздавят

Тысячепудовым: расстрелять!

Заторопит конвоир: «Не мешкай!»

Кто-нибудь вдогонку крикнет: «Гад!»

С никому не нужною усмешкой

Подниму свой непокорный взгляд.

А потом — томительные ночи

Обступившей непроломной тьмы.

Что длиннее, но и что короче

Их, рожденных сумраком тюрьмы.

К надписям предшественников имя

Я прибавлю горькое свое.

Сладостное: «Боже, помяни мя»

Выскоблит тупое острие.

Всё земное отжену, оставлю,

Стану сердцем сумрачно-суров

И, как зверь, почувствовавший травлю,

Вздрогну на залязгавший засов.

И без жалоб, судорог, молений,

Не взглянув на злые ваши лбы,

Я умру, прошедший все ступени,

Все обвалы наших поражений,

Но не убежавший от борьбы!

ПОТОМКУ

Иногда я думаю о том,

На сто лет вперед перелетая,

Как, раскрыв многоречивый том

«Наша эмиграция в Китае»,

О судьбе изгнанников печальной

Юноша задумается дальний.

На мгновенье встретятся глаза

Сущего и бывшего: котомок,

Страннических посохов стезя…

Скажет, соболезнуя, потомок:

«Горек путь, подслеповат маяк,

Душно вашу постигать истому.

Почему ж упорствовали так,

Не вернулись к очагу родному?»

Где-то упомянут — со страницы

Встану. Выжду. Подниму ресницы:

«Не суди. Из твоего окна

Не открыты канувшие дали:

Годы смыли их до волокна,

Их до сокровеннейшего дна

Трупами казненных закидали!

Лишь дотла наш корень истребя,

Грозные отцы твои и деды

Сами отказались от себя,

И тогда поднялся ты, последыш!

Вырос ты без тюрем и без стен,

Чей кирпич свинцом исковыряли,

В наше ж время не сдавались в плен,

Потому что в плен тогда не брали!»

И не бывший в яростном бою,

Не ступавший той стезей неверной,

Он усмешкой встретит речь мою

Недоверчиво-высокомерной.

Не поняв друг в друге ни аза,

Холодно разъединим глаза,

И опять — года, года, года,

До трубы Последнего суда!

ЦВЕТОК [137]

Есть правда у цветов, у птиц, у облаков, —

Вот маленький рассказ из глубины веков:

В Испании священный трибунал

Одной маранки дело разбирал,

Что будто бы, хотя и крещена,

Всё к Моисею тянется она,

И так, крестясь, показывал сосед!

Усердья к мессе у маранки нет.

И, прокурора выслушавши речь,

Два старца в рясах присудили: сжечь.

Но третий медлил… Был он тоже строг,

Но в пальцах у него синел цветок,

Что из окна к ногам его упал,

Когда он шел в священный трибунал.

Немало знал монах латинских слов,

Но позабыл он имена цветов,

Лет пятьдесят уж, люди говорят,

Он не вдыхал их нежный аромат.

И он цветок в судилище принес,

И всё склонял к нему орлиный нос,

И даже, ранен красотой цветка,

Он целовал его исподтишка.

И братья-инквизиторы к нему

Поворотились разом: почему,

Всегда ретив, достопочтенный брат

Сегодня медлит, думою объят?

И только тут монах мечту спугнул

И строго на преступницу взглянул.

Она была еще совсем юна,

Как стебелек тонка была она,

И увенчал непрочный стебелек

Прелестной, гордой головы цветок.

Как две стихии встретились глаза —

Застенков мгла и неба синева,

И победила нежная лазурь

Тьму всех ночей и молнии всех бурь;

Глаза глазам ответ послали свой:

«Я не сожгу тебя, цветок живой!»

И самый старший, главный между трех,

Он на костер маранку не обрек,

На этот раз костер не запылал,

Но сам монах покинул трибунал:

Почувствовавший, как красив цветок,

Он и людей уже сжигать не мог.

Любите птиц, любите облака,

Недолговечную красу цветка,

Крылатость, легковейность, аромат

И только тех, что всё и всех щадят!

ЛАМОЗА [138]

Синеглазый и светлоголовый,

Вышел он из фанзы на припек.

Он не знал по-нашему ни слова,

Объясниться он со мной не мог.

Предо мною с глиняною кружкой

Он стоял, — я попросил воды, —

Пасынок китайской деревушки,

Сын горчайшей беженской беды!

Как он тут? Какой семьи подкидыш?

Кто его купил или украл?

Бедный мальчик, тайну ты не выдашь,

Ведь уже ты китайчонком стал!

Но пускай за возгласы: ламоза!

(Обращенные к тебе, ко мне)

Ты глядишь на сверстников с угрозой —

Всё же ты светлоголов и розов

В их черноголовой желтизне.

В этом — горе всё твое таится:

Никогда, как бы ни нудил рок,

С желтым морем ты не сможешь слиться,

Синеглазый русский ручеек!

До сих пор тревожных снов рассказы,

Размыкая некое кольцо,

Женщины иной, не узкоглазой,

Приближают нежное лицо.

И она меж мигами немыми

Вдруг, как вызов скованной судьбе,

Русское твое прошепчет имя,

Непонятное уже тебе!

Как оно: Сережа или Коля,

Витя, Вася, Миша, Леонид, —

Пленной птицей, задрожав от боли,

Сердце задохнется, зазвенит!

Не избегнуть участи суровой —

Жребий вынут, путь навеки дан,

Синеглазый и светлоголовый,

Милый, бедный русский мальчуган.

Долго мы смотрели друг на друга…

Побежденный, опуская взгляд,

Вышел я из сомкнутого круга

Хохотавших бритых китайчат.

В ЛОДКЕ [139]

Руку мне простреленную ломит,

Сердце болью медленной болит;

«Оттого, что падает барометр», —