Том 1. Стихотворения и поэмы, 1899–1926 - [45]

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озаренным лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны…

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: «Скажи –

Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:

«А черт тя знает, чей ты… много нас

У матушки-царицы переспало…»

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь, в чине протодьякона, ведет

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,

Как монстра, заспиртованная в банке,

Красавицы Марии Гамильтон…

В застенке Трубецкого равелина

Пытает царь царевича – и кровь

Засеченного льет по кнутовищу…

Стрелец в Москве у плахи говорит:

«Посторонись-ка, царь, мое здесь место».

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведет проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою –

Водянки? иль предательства? как знать…

Но вздутая таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверье Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк – Меншиков, стервятник – Ягужинский,

Лиса – Толстой, куница – Остерман –

Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:

«Отдайте всё…» Судьба же дописала:

«…распутным бабам с хахалями их».

Елисавета с хохотом, без гнева

Развязному курьеру говорит:

«Не лапай, дуралей, не про тебя-де

Печь топится». А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов,

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Ее гноят в острогах и в походах,

По Ладогам да по Рогервикам,

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой,

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке…

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

3

Минует век, и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин – казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья…

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан кистью Доу –

Земли российской первый коммунист –

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

«Дружку любезному» вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь.

Раздерганный и полоумный Павел

Собою открывает целый ряд

Наряженных в мундиры автоматов,

Штампованных по прусским образцам

(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).

Царь козыряет, делает развод,

Глаза пред фронтом пялит растопыркой

И пишет на полях: «Быть по сему».

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь, и ввысь – безмерно.

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: «Собаке –

Собачья смерть» – придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечой, всходя на эшафот…

И всё тесней, всё гуще этот список…

Закон самодержавия таков:

Чем царь добрей, тем больше льется крови.

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином,

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд

Своей души, притягивает нежить –

И пляшет стол, и щелкает стена, –

Так хлынула вся бестолочь России

В пустой сквозняк последнего царя:

Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,

Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…

Тень Александра Третьего из гроба

Заезжий вызывает некромант,

Царице примеряют от бесплодья

В Сарове чудотворные штаны.

Она, как немка, честно верит в мощи,

В юродивых и в преданный народ.

И вот со дна самой крестьянской гущи –

Из тех же недр, откуда Пугачев, –

Рыжебородый, с оморошным взглядом –

Идет Распутин в государев дом,

Чтоб честь двора, и церкви, и царицы

В грязь затоптать мужицким сапогом

И до низов ославить власть цареву.

И всё быстрей, всё круче чертогон…

В Юсуповском дворце на Мойке – Старец,

С отравленным пирожным в животе,

Простреленный, грозит убийце пальцем: