Том 1. Рассказы - [29]
Для Чапека в те годы, когда фашистская и профашистская пропаганда деформировала сознание людей, вопрос о механизме создания мифа имел первостепенное значение, ибо позволял понять сложнейшие процессы, шедшие в социальной психологии той эпохи.
Рассказывая историю возвышения и крушения Бэды Фолтына, писатель подчеркивал, что тот владел лишь одним искусством — приписывания себе достижений других людей, наделенных талантом или способностями, не гнушаясь, покупать или выманивать сочинения бедных молодых композиторов. Одновременно он умел придать мнимую значительность собственной личности, пряча бесталанность за тщательно продуманной манерой поведения, которая, по общепризнанным стандартам, должна быть присуща «артисту». Миф требует веры, и поэтому все, кто делится своими воспоминаниями о Бэде, (а роман построен как совокупность рассказов разных людей о Фолтыне, — прием, характерный для поэтики Чапека), — сообщают о нем не только дурное, то есть истинное, но и нечто хорошее, что является, по сути, ложным. Такова технология воздействия мифа: он трудно искореним, ибо зиждится на вере, как правило слепой. Но у Бэды было и необъятное себялюбие, доходившее до жестокости по отношению к другим людям, что также входит в систему мифологизма, исследовавшегося Чапеком в его романе, на первый взгляд посвященного описанию частной судьбы частного человека, а на деле — одной из самых жгучих сторон духовной жизни тех лет.
В финале незавершенного, последнего романа Чапека содержатся глубокие размышления писателя о роли и месте искусства в борьбе и движении идей своего времени. До известной степени предвосхищая проблематику «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, романа о художнике, прозаклавшем душу дьяволу, то есть злу, с громадной тревогой говорит Чапек о проникновении в искусство того, что он называет сатанизмом: «…всякая чрезмерность, всякое буйство порождены его пагубным дыханием; любая мания величия, все показное раздувается его нечистой и судорожной гордыней». Со страстью и убежденностью доказывал он, что искусство не может стоять вне добра и зла и неизбежно принимает сторону того или другого. Истинное искусство любит мир, таинственность и величие бытия и стремится познать и воплотить богатство и красоту его форм. Это искусство братски обращено к людям и сражается за их свободу, благо, за человека.
«И напротив, есть искусство нечистое и проклятое». Оно идет в услужение реакции и само суть ее порождение. С ним Чапек на протяжении всей своей творческой жизни вел неустанную борьбу.
Он умер вскоре после мюнхенского сговора, и смерть избавила его от тяжких мучений, ибо впереди его ждали или Освенцим, или, как его брата Иозефа, — концлагерь Берген-Бельзен. Ни гитлеровцы, ни чехословацкие националисты не могли простить Чапеку его постоянной защиты идей свободы и его жестокой, бескомпромиссной критики фашизма и рожденных им мифов.
Как и все виды общественного сознания, искусство движется в потоке истории, влекомое ее могучим, неостановимым течением. Пути, по которым движется сама история, сложны и извилисты. Но в нашем веке стало очевидным, что люди и человечество смогут пробиться к подлинной свободе и социальной справедливости. Чапек тоже был вовлечен в тяжкий ток исторических перемен. Его исполненное доверия к созидательным силам жизни, к «нравственному порядку», обогащенное опытом общественной борьбы творчество обрело действенность. В историю мировой литературы нашего века он вошел не только как один из ее классиков, но как писатель, соединивший свое искусство с освободительными устремлениями эпохи.
Б. Сучков
Искушение брата Транквиллия[5]
Брат Транквиллий бежал из монастыря и удалился в пустынь, ибо, будучи весьма благочестивым, не любил мирского духа, заразившего в те поры монастыри. В пустыни повел он такую святую и праведную жизнь, что вскоре издалека стали стекаться к нему люди послушать мудрое и убедительное слово. Поскольку же отшельников имели обыкновение смущать злые духи, дабы отвратить их от жизни богоугодной и добродетельной (чему есть несколько в высшей степени примечательных примеров), то и брата Транквиллия посещал некий ласковый и отчасти даже сентиментальный бес, который теплыми меланхолическими вечерами искушал святость пустынника, соблазняя его образами прелестных обнаженных дев весьма легкомысленного поведения; впрочем, всему этому святой противостоял с твердостью, достойной всяческого уважения. Зато днем бесу приходилось выслушивать набожные сентенции, чему он и подчинялся без видимого сопротивления. Так и жили они в полном мире и согласии.
Однажды нежился бес на теплом песке, элегически откинув свой нервный хвостик; настроенный в тот день крайне сентиментально (ибо была весна), он грыз кончики своих мягких горячих пальцев и задумчиво, влажным взором следил за жилистыми руками угодника, который проповедовал, яростно жестикулируя. В конце концов отшельник сбился с литургического стиля и, тоже как-то разнежившись, принялся слагать застенчиво-любовную песнь в честь и во славу святой девы, царицы чистоты, любви и прелести, небесной возлюбленной и супруги; то был гимн, полный страстной нежности, подобный тем, которые певал святой деве Сусо
