Том 1. Произведения 1902-1909 - [24]

Вот Федосья вынесла прикрытый грязной тряпкой самовар, котелок для каши, пучок сухой лучины и стала укладывать все на дне лодки, неуклюже поворачиваясь в ней тучным телом.

Фома, взяв у будущего зятя папироску, с наслаждением закрывая глаза, затягивался «турецким» и вспоминал, как один раз на охоте купец Зязин угощал его сигарой.

— Вот это так штука! Толстенная! Курил я ее, курил почесть день цельный… И дым сладкий, как сахарный, — говорил Фома.

— А как лодка-то? Спокойная? Не потечет? — спросил жених.

— Да не должна бы течь… Пока не текла… Я ведь ее смолил эту весну, гудроном, всю чисто… — не спеша отвечал Фома в промежутках между затяжками.

— Лодка крепкая, — добавила Федосья.

— А четверых-то подымет? — снова справился жених.

— Семерых подымет, не токма четверых, — самодовольно ответил Фома.

— Ну, и потонешь, эка штука! Невидаль какая… муж! — протянула Мотя.

— Муж-то, может, и не потонет, а вот как жена, — засмеялся чиновник.

— Жена-a! Подумаешь! Жена тебе не рожена, а теща в пеленках! — И Мотя снова ударила его веткой.

Никишка видел, как они уселись в лодку, причем жених Моти все пробовал, крепки ли сиденья и нет ли щелей в бортах, а подвыпивший Фома с Мотей над ним смеялись.

Фома стал на корме, отпихнулся от берега и повернул лодку.

Серая, большая, некрашеная лодка, грузно усевшись в воду, покачнулась и повернулась лениво, точно не хотела уходить от берега. Борта ее подымались над водой вершка на два, и жених снова опасливо заговорил:

— Какое там семерых, она и четверых едва держит.

— И то правда, — поддерживала Федосья. — Вы уж сидите-то поскромнее.

Мотя звонко рассмеялась и, шутя, начала раскачивать лодку из стороны в сторону.

— Ну ты, озорница! — прикрикнула на нее Федосья.

Никишка смотрел на них завистливыми глазами. «Небось, обо мне и не вспомнил никто, и повесься я сейчас на дубу, скажут: хорошо сделал».

Широкая река была спокойна; по ее темной спине скользили розовые отблески зари. На другом берегу подымалась темная зелень сплошного дубового леса. Красным, ярким пятном на медленно движущейся лодке выделялась стоячая фигура Фомы; из-за него блестели серебряные погоны жениха Моти и белела ее кофточка, и до Никишки долетал с реки ее визг и смех.

Они были уже на середине, когда случилось что-то непонятное, страшное, жестокое и совершенно ненужное.

Мотя шалила. Она зачерпнула рукой воды и плеснула в лицо жениха. Тот не хотел остаться в долгу, он тоже наклонился зачерпнуть воды, но не соразмерил силы. Низко сидевшая лодка накренилась, опустилась левым бортом в реку, и широким каскадом в нее хлынула желтая вода.

Федосья испуганно взвизгнула и всем тяжелым телом инстинктивно бросилась вправо. Правый борт так же, как и левый, ушел в воду.

Еще не успел никто опомниться, как лодка, наполовину полная водою, стала тихо опускаться под ними.

Выбежавший из-за кустов Никишка, испуганно расширив глаза и застыв на берегу от ужаса, смотрел, как они тонули.

Женщины не умели плавать, и громкий беспомощный крик их двойным потоком ворвался в дремавший воздух.

Но кругом все было тихо.

Так же темно-зеленой неподвижной стеной стоял дубовый лес на той стороне, так же спокойно протянулись над водой длинные корявые сучья на этой; так же, свесив узкие листья, любовался собой в воде камыш; сияла заря, розовели весело тучки, и на середине реки небольшая кучка людей тонула. Быстро намокшая одежда давила их и тащила вниз; от беспорядочной возни их на поверхности в разные стороны тихо покатились грядками мелкие круглые волны: точно улыбнулась насмешливо река.

Красная кумачовая рубаха Фомы почернела от воды и надулась пузырем, а кудлатая голова отчаянно вертелась из стороны в сторону, в такт неуклюже высовывавшимся из воды рукам.

Федосья барахталась и кричала: «Спасите, батюшки!» Потом над водой осталась только ее голова с упавшим на шею платком, и вместо слов в воздухе над самой водой стенало одно захлебывающееся, замирающее: «А-а-а!..»

Потом и голова скрылась под водою.

Никишка видел уже теперь только два пятна: одно впереди, черное с белым — это жених Моти, обхватив ее поперек левой рукой, греб правой, а сзади него другое пятно, темное, мелькающее над водой, — это отчим.

Ему было страшно жаль их, и он метался по берегу и кричал. Но он знал, что не поможет и что кругом никого нет, и дрожал всем своим худым телом и от жалости, и от страха, и от бессилия помочь.

— Никишка! Родной! — донесся вдруг до него сдавленный хриплый голос Фомы.

Он уже выбился из сил: тяжелые новые сапоги, в которых он вздумал пощеголять ради помолвки, сковывали его ноги; руки сводило судорогой.

Никишка вздрогнул и прыгнул с берега в воду. С детства он боялся воды и плавать не умел. Прыгая в воду, он знал, что никому и ничем не поможет, но стоять на берегу в то время, когда тонут его родные, близкие ему люди, стоять и только смотреть — было невыносимо. Никишка бросился даже вплавь, часто и ненужно болтая ногами; но в двух шагах от берега дно переходило в обрыв. Он хотел стать здесь, но окунулся с головой. Испуганный и дрожащий, кое-как докарабкался он до мелкого места и, тяжело отдуваясь, стал.

Головы отчима не было видно.