Том 1. Повести и рассказы 1879-1888 - [227]

Кстати, буду Вам очень благодарен, если Вы сообщите мне свое мнение и мнение вообще сведущей публики о заключающейся в главе „Интуиция“ психологической развязке инстинктивных стремлений слепого к свету. Конечно, возможность такой развязки есть лишь гипотеза; но мне лично кажется, что художник в подобных гипотезах может чувствовать себя свободнее ученого» (с. 57).

Еще до окончания первой публикации повести Короленко так пояснял в письме Г. А. Мачтету в апреле 1886 г. замысел своего произведения: «…я думаю, что хотя рассказ и далек от тенденций минуты (значение которой, особенно для нас, маленьких писателей, не рассчитывающих на память потомства, — я вполне признаю), — но все же в нем я хотел дать не простой перезвон красивой стилистики, а „психологический этюд“, то есть я хотел дать ряд художественных образов, связанных общей идеей; в такой работе художественно-творческий процесс тесно связывается и идет параллельно с аналитической мыслью, работающею по строгим приемам научного анализа, только, конечно, художник значительно свободнее в гипотезах. Таким образом, на мой взгляд, такая работа может иметь значение даже просто популяризации научного метода, она иллюстрирует этот метод, заинтересовывает к нему публику, приучает и дисциплинирует мысль в ее попытках объяснить те или другие явления, а это и в интересах нашей „спиритической минуты“ далеко не бесполезно. Наконец, я жду конца рассказа (он отослан в редакцию уже давно, еще до получения Вашего письма, и таким образом теперь я уже не виновен в задержках) и постараюсь хорошенько обдумать и взвесить значение всего рассказа. Мне кажется также, что он должен заключать и общую гуманную идею» (с. 59).

Готовя отдельное издание «Слепого музыканта», Короленко так писал о своей работе над повестью В. А. Гольцеву 9 ноября 1887 г.: «Иногда какая-нибудь одна глава может в моих глазах уронить весь рассказ, и я тогда не могу спокойно подойти к столу, в котором этот рассказ лежит. Вот почему я не хочу издавать второй книги — мне кажется, что некоторые главы „Слепого музыканта“ ее совсем испортят. Пусть уж этот увечный ковыляет себе в свет один. В нем есть главы, которые я писал как следует и которые мне тогда очень нравились и теперь, взятые отдельно, тоже нравятся; поэтому я соглашаюсь его издать; но, право, прочитав Ваше сообщение, что „Музыкант“ будет издан, — я почувствовал какое-то разочарование» (с. 74).

Радикально переработав в 1898 г. «Слепого музыканта» и откликаясь на статью о нем критика и историка литературы Ф. Д. Батюшкова, Короленко так писал об истории создания повести и о характере вносимых в новую редакцию изменений: «Теперь о другой операции — над моим „Слепым музыкантом“. Если вообще в таких случаях уместна благодарность со стороны писателя критику — то, конечно, ничего, кроме благодарности, Ваша заметка вызвать не может своей оценкой моего труда. Признаюсь Вам, я долго не решался на переделку, но, с другой стороны, совесть всегда мучила меня при всяком новом издании. Дело в том, что „Слепой музыкант“ первоначально писался в фельетонах „Русских ведомостей“. Я совсем не могу так работать, и на второй части повести, по моему мнению, это отразилось особенно сильно. Многое, что нужно было сказать образами, — было сказано формулами. Художественная совесть терзала меня за это очень сильно, и первоначально я долго не решался приступить к отдельному изданию. Легкая переделка, произведенная над первоначальной редакцией, — меня не удовлетворяла, а затем прибавился эпизод на колокольне. Теперь (…) когда пришлось приступить к шестому изданию, я стал особенно чуток к этим упрекам совести и потому, читая сам корректуру и дойдя до второй половины, — я просто приостановил печатание, к которому типография приступила еще в ноябре (а вышла книга 28 марта). Уже то, что я сам читал с некоторым интересом первую половину (я ее давно не читал) и прямо запнулся на второй, показало мне, что тут есть что-то неладное. И я поэтому взялся за перо. Вы видите, что я должен был это сделать, — ну, а как вышло — дело другое. Мне нужно было оформить, дать образ тому внутреннему давлению, которое у звонаря сказывается непосредственно — раздражительностью и злобой и которому мой Петр придает сознательность анализа. Непосредственная боль выливается у него в форму „протеста против своей судьбы“. Я такой, потому что и этот звонарь такой, потому, что мы все должны быть такие. Вы, кажется, напрасно не хотите признать естественным — сходство Петра со звонарем. Мне тогда же бросилось это сходство моего звонаря с одним слепым, которого я имел случай наблюдать ранее. Это не сходство черт, а сходство выражений, какое можно подметить часто даже и у горбунов» (с. 276–277).

В 1916 г. слепой приват-доцент Московского университета А. М. Щербина выпустил брошюру «„Слепой музыкант“ Короленко как попытка зрячих проникнуть в психологию слепых (в свете моих собственных наблюдений)». Прочитав брошюру и познакомившись с ее автором, Короленко писал критику А. Г. Горнфельду, опубликовавшему в этом же году статью «„Слепой музыкант“ и слепой критик» (Рус. ведомости. 1916. 14 февр.): «Я Вам писал письмо, в коем ни словом не упомянул о Вашей статье в защиту моего бедняги „Слепого музыканта“ против слепого критика. Дело в том, что по разным причинам, объяснять которые не стану, — я прочел Вашу статью (…) только вчера, и она меня глубоко тронула. И не тем, что это защита (во многом, хотя и не в главном, Щербина прав), а тем, что тут так хорошо сказано то главное, в чем Щербина не прав и что составляет сущность произведения. Я собирался, да и теперь еще собираюсь сказать несколько слов по этому поводу, но едва ли сумею сказать так хорошо. Да, конечно, моя главная художественная задача была не специально психология слепого, а психология общечеловеческой тоски по недостижимому и тоски по полноте существования» (Короленко В. Г. Избр. письма: В 3 т. М., 1936. Т. 3. С. 257).