Том 1. Марта. Меир Эзофович - [24]

После короткой беседы хозяйка взяла листок бумаги и стала быстро писать.

Марта, следившая за этой сценой с напряженным вниманием, естественным в ее положении, видела, что Людвика Жминская, писавшая письмо по-французски, указала в нем сумму 600 рублей, а на конверте написала известную всей стране фамилию человека, носившего графский титул, и название одной из лучших улиц Варшавы. Кончив, она с любезной улыбкой вручила письмо англичанке, которая встала, поклонилась и вышла из комнаты легкими шагами, с высоко поднятой головой и радостной улыбкой.

«Шестьсот рублей в год, — думала Марта, — какое же это богатство, боже мой! Какое счастье столько зарабатывать! Если бы мне обещали хоть половину, я была бы спокойна за Яню и за себя!»

Думая так, молодая женщина с интересом и невольным сожалением смотрела на другую даму, с которой хозяйка вступила в разговор после ухода англичанки.

Это была женщина лет шестидесяти, маленькая, худенькая, с увядшим лицом, покрытым множеством морщин, с почти белыми волосами, зачесанными гладко на пробор, в старомодной черной, помятой шляпке. Черное же шерстяное платье и допотопная шелковая накидка свободно висели на тощем теле старушки; ее руки, прозрачные, белые и маленькие, нервно теребили лежавший у нее на коленях носовой платочек. То же нервное беспокойство отражалось и в ее некогда голубых, выцветших и потускневших глазах, которые то поднимались на хозяйку, то скрывались за покрасневшими веками или перебегали с предмета на предмет, выдавая этим тревогу и болезненные усилия измученной души, ищущей какой-нибудь точки опоры и успокоения.

— Вы когда-нибудь преподавали? — спросила по-французски Людвика Жминская, обращаясь к старушке.

Бедная женщина заерзала на стуле, не отводя глаз от противоположной стены, судорожным движением сжала скомканный платок и сказала тихо:

— Non, madame, c'est le premiere fois que je… je…[2]

Она остановилась, очевидно с трудом подбирая слова малознакомого языка, которые ускользали из ее ослабевшей памяти.

— J'avais… — начала она опять через минуту, — j'avais la fortune… mon fils avait le malheur de la perdre[3].

Хозяйка сидела на диване, слушая ее с холодным равнодушием. Ошибки старушки в французском языке, ее неправильное произношение не вызывали у хозяйки усмешки, так же как изможденный вид и волнение бедняжки не вызывали в ней, должно быть, сочувствия.

— Это печально, — сказала она. — И у вас только один сын?

— Его уже нет! — воскликнула по-польски старая женщина, но, вспомнив вдруг, что ей необходимо доказать свое уменье говорить на иностранном языке, добавила: — Il est mourru par désespoir![4]

В выцветших глазах старушки не появилось ни слезинки, когда она произносила последние слова, но бледные, узкие губы, окруженные сетью морщинок, задрожали и тяжелый вздох всколыхнул впалую грудь под старомодной мантильей.

— Вы играете? — спросила хозяйка по-польски, видимо, считая, что короткий разговор со старушкой дает уже достаточное представление о ее знании французского языка.

— Я играла когда-то, но… уж очень давно. Вряд ли я теперь сумею…

— Так вы, быть может, знаете немецкий язык?..

Вместо ответа старушка отрицательно покачала головой.

— Но чему же вы, сударыня, можете обучать?

Этот вопрос был произнесен вежливым, но таким холодным тоном, что мог сойти за явный отказ. Однако старая женщина не поняла или сделала вид, что не понимает. Знание французского языка было, видимо, тем, на что она больше всего рассчитывала, благодаря чему надеялась получить кусок хлеба, избежать нужды в последние дни своей безрадостной жизни. Чувствуя, что почва ускользает у нее из-под ног, что хозяйка конторы не намерена дать ей никакой рекомендации, она ухватилась за этот, по ее мнению, последний якорь спасения и, все сильнее комкая платочек дрожащими пальцами, быстро заговорила:

— La geographie, la histoire, les commencements de l'arithmetique…[5]

Старая женщина вдруг замолчала, неподвижным взглядом уставившись на противоположную стену, так как Людвика Жминская поднялась.

— Весьма сожалею, — медленно произнесла хозяйка, — но у меня нет сейчас ничего подходящего для вас…

Она стояла, сложив руки на строгом лифе серого платья, явно ожидая ухода посетительницы. Но старушка сидела как прикованная к месту; ее беспокойные руки словно замерли, а бледные губы раскрылись и нервно вздрагивали…

— Ничего нет! — повторила она шепотом. — Ничего! — И словно движимая какой-то посторонней силой, медленно встала и выпрямилась.

Однако она все еще не уходила. Только сейчас ее веки набухли и бесцветные глаза подернулись влагой. Опершись трясущейся рукой на спинку стула, она пробормотала:

— Может, в другой раз… Может, когда-нибудь позже… найдется какое-нибудь место…

— Нет, сударыня, ничего не могу обещать, — все так же вежливо и сухо возразила хозяйка.

Несколько секунд в комнате длилось молчание. Вдруг по сморщенным щекам старой женщины ручьем потекли слезы. Однако она не издала ни единого звука, не произнесла ни слова, поклонилась хозяйке и быстро вышла. Быть может, она стыдилась своих слез и хотела их скрыть или спешила с новой надеждой в другое место, где ее ожидало новое разочарование.