Том 1. Марта. Меир Эзофович - [200]

— Где Голда? — спросил Меир.

Лейбеле не ответил, только подал ему вытащенный им из-за пазухи сверток бумаг.

— Кто дал тебе это? — быстро спросил он.

— Она! — указывая на хату, ответил Лейбеле.

— А когда она дала тебе это? Зачем она дала тебе это?

Ребенок ответил:

— Когда шли люди, она выбежала из хаты… разбудила меня… сунула мне это за сюртучок и сказала: «Отдашь Меиру, когда он придет сюда».

Меир задрожал.

— А потом, — спросил он, — потом?

— Потом, морейне, она спрятала меня в тот куст, а сама побежала в свою хату…

— А много было этих людей?

— Двое, морейне… трое… десять… не знаю!..

— А что делали эти люди? Что они делали?

— Люди пришли, морейне, и кричали на нее, чтобы она отдала им какую-то рукопись… долго кричали… А она кричала, что не даст, не даст, не даст!.. А коза в сенях так бегала… бегала и блеяла…

Меир дрожал все сильнее и сильнее, но ласково держал руку на голове ребенка и продолжал расспрашивать:

— А потом, что было? Что было потом?

Слезы навернулись на глаза у ребенка.

— Морейне! Она взяла потом в руки прялку и стала перед своим зейде… Я видел из-за куста… Она была такая белая, и прялка была белая, а люди были черные… И среди них бегала белая коза и кричала все громче и громче…

— А потом… а потом…

— Потом, морейне, я уже не смотрел и спрятался в куст и очень дрожал от страха, потому что в хате был такой шум… такой шум и такие стоны… Потом люди пошли… и понесли ее… и деда понесли, а коза блеяла и побежала за гору, и не знаю, куда девалась…

Меир выпрямился и посмотрел в небо помертвевшими глазами. Он знал уже все.

— Куда их понесли? — спросил он глухим голосом.

— Туда!

Вытянутая рука ребенка указала в ту сторону, где в отдалении виднелась зеленая лужайка и среди нее пруд с лилиями, а за прудом были болота, трясины, вязкая, зыбучая почва, в которой так легко может погрузиться и утонуть мертвое застывшее тело.

Там, за тем прудом, из которого она достала весной водяную лилию и из чащи тростников протягивала ему… Там, за той лужайкой, среди которой она в первый раз призналась ему в своей любви, любви свежей и пламенной, как дикий цветок, выросший на богатой почве… там… в глубине той рощи, в чаще которой скоро хором запоют птицы, свободные, счастливые в своих гнездах, полные любви… там… где-то… скрытая от всякого человеческого глаза, она лежит у ног своего деда, вся обернутая плащом своих черных волос.

Из груди его вырвался вопль, трижды раздалось имя Иеговы. Потом у открытых дверей остался только Лейбеле, неподвижно державший в несколько приподнятой руке сверток бумаг.

Меир вбежал в хату.

Что рассказали ему там стебли соломы, выброшенные из нищенской подстилки Абеля, и кораллы Голды, устилавшие пол, рассыпанные среди этой соломы красневшие, будто капли крови? Что рассказала ему лежавшая на полу переломленная пополам прялка девушки и старая, очень старая Библия старика, изорванная в клочки?.. Это было длинное мучительное, кровавое повествование. Юноша слушал его, прижавшись лицом к холодной дырявой стене, заломив руки над головой. Это было такое длинное повествование, что часы уплывали, а он все слушал его и вторил ему отчаянным биением своего сердца и глухими стонами, время от времени вырывавшимися сквозь его сжатые и посиневшие губы.

Когда Меир снова появился у открытых дверей хаты, солнце позолотило уже часть горизонта. При свете дня видно было, как он ужасно изменился. Его лоб с красным шрамом был измят и покрыт морщинами, словно за эту ночь и утро над ним пронеслись долгие и тяжелые годы, полные горя. Мрачным отчаянием горели его глаза из-за полуопущенных век, а руки его бессильно повисли, словно в изнеможении или от смертельной усталости. Минуту он стоял так; было видно, что воображением и памятью он прислушивался к звукам того голоса, которого он уже никогда не услышит… Вдруг он почувствовал, что какая-то слабая рука потянула его за одежду, и услышал чей-то голос, сказавший:

— Mopeйне!

Перед ним стоял Лейбеле, смотрел на него своими огромными грустными глазами и протягивал к нему руку, державшую желтый сверток бумаг.

Казалось, что вид этого свертка напомнил Меиру что-то важное, пробудил его от сна, призвал его к чему-то, что было для него свято и непреложно. Меир провел по лицу обеими руками, а потом взял из рук ребенка предсмертную рукопись Сениора и, когда почувствовал ее в своей руке, поднял голову, глаза его снова блеснули отвагой и решимостью.

Он смотрел на местечко, пробуждавшееся от сна, и долго что-то тихо говорил, не столько, может быть, внятными словами, сколько еще только ищущей слов мыслью. Говорил что-то о доме Израиля, о старом величии его и о великих его грехах, о том, что никогда не покинет его и не отплатит ему проклятием за проклятие; что понесет к чужим народам завет примирения, что будет пить из источника мудрости и когда-нибудь вернется сюда…

— Когда-нибудь… когда-нибудь… — долго повторял он, думая о далеком, наверное, далеком будущем, обводя взглядом, стены низкой хаты, словно навеки прощаясь в душе со своим мимолетным, горячим и чистым, но так ужасно прерванным сном любви.

Потом он стал медленно подыматься в гору.