Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - [52]

И он видит, как Фаландер принимает жалобы и тревоги всех и как они исчезают от его дуновения; как он превращает в ничто все: обиды, унижения, удары ослиного копыта, несчастья, нужду и горе; как он поучает друзей своих ничего не преувеличивать, в особенности же заботы.

Но опять и опять видит он маленькую инженю с невинным личиком, другом которой он стал и от которой при прощании получил поцелуй, горячий, страстный поцелуй; правда, горячая голова его вспоминала теперь, что это вышло несколько неожиданно. Но как ее звали-то?

Он встает, чтобы взять графин, и в руки ему попадается маленький носовой платок с пятнами от вина. На нем неизгладимо написано тушью: Агнесса! Он целует его дважды в более чистые места и прячет его в свой чемодан.

Потом он заботливо одевается, чтобы пойти к директору, которого всего вернее можно застать между двенадцатью и тремя.

Чтобы не упрекать себя потом, он в двенадцать часов уже в дирекции, но застает там только сторожа, который спрашивает о его деле и предлагает свои услуги.

Ренгьельму это не нужно; он спрашивает, нельзя ли видеть директора; тут он узнает, что директор сейчас на фабрике, но должен прийти до обеда.

Ренгьельм думает, что фабрика — фамильярная кличка театра, но узнает, что директор имеет спичечную фабрику. Его зять, кассир, занят на почтамте и не появляется обыкновенно до двух часов; сын того, секретарь, занят на телеграфе, и поэтому его никогда нельзя застать наверняка. Но так как сторож понимает цель прихода Ренгьельма, то он передает ему от своего имени и от имени театра экземпляр устава театра; этот молодой дебютант может скоротать время до прихода кого-нибудь из дирекции.

Ренгьельм вооружился терпением и сел на диван изучать устав. Когда он прочел его, было еще только полчаса первого. Потом он проболтал со сторожем до сорока пяти минут первого. Потом он сел, чтобы проникнуть в глубину первого параграфа устава:

«Театр есть нравственное учреждение, почему члены его должны стремиться жить в страхе Божием, добродетели и хороших нравах».

Он вертел фразу во все стороны и старался придать ей надлежащее освещение, но тщетно. Если театр нравственное учреждение, то не надо членам его, которые (наряду с директором, кассиром, секретарем, машинами и декорациями) составляют это учреждение, стремиться ко всем этим хорошим вещам, как бы они ни назывались. Если бы было написано: «Театр безнравственное учреждение, и потому…» — да, тогда бы был смысл; но таковой цели, конечно, директор не имел.

Он вспомнил «слова, слова» Гамлета, но тотчас же вспомнил, что старо цитировать Гамлета и что надо выражать свои мысли своими словами; он остановился на том, что это болтовня.

Второй параграф помог ему убить еще четверть часа на рассуждения по поводу текста: «Театр никоим образом не для удовольствия, не для одного наслаждения». Здесь говорилось: театр не для удовольствия, и дальше: театр не исключительно для удовольствия, следовательно, он (также и) для удовольствия.

Потом он стал думать о том, когда театр доставляет удовольствие. Да, удовольствие было, когда можно было видеть, как дети, в особенности сыновья, обманывали из-за денег своих родителей, в особенности если родители были добродушны, экономны и благоразумны; потом, когда жены обманывали мужей; в особенности это приятно, когда муж стар и нуждается в помощи своей жены. Потом он вспомнил, что очень смеялся над двумя стариками, которые чуть было не умерли с голоду, потому что их дела пришли в упадок; и что еще сегодня над ними смеются в произведении классического писателя. Ему припомнилось также, что его забавляло несчастье старого человека, утратившего слух, и что он вместе с шестью сотнями людей очень веселился по поводу монаха, который пытался естественным путем лечить безумие, в которое его ввергло воздержание, и в особенности по поводу лицемерия, с каким он умел достигать своей цели.

Над чем же смеются? — спросил он себя. И так как ему больше нечего было делать, то он попытался ответить на это: над несчастьем, нуждой, пороком, добродетелью, поражением добра, победой зла.

Этот результат, который был для него отчасти нов, привел его в хорошее настроение, и он находил большое удовольствие в игре мыслей. Так как дирекции еще не было слышно, он продолжал игру, и не прошло еще пяти минут, как он пришел к результату: в трагедии плачут как раз над тем же, над чем смеются в комедии.

Но тут он остановился, потому что влетел главный директор, пролетел мимо Ренгьельма, не подавая виду, что заметил его, и бросился в комнату налево, откуда через мгновение раздался звук звонка, сотрясаемого сильной рукой. Сторожу понадобилось только полминуты на то, чтобы войти и выйти с объяснением, что его высочество принимает.

Когда Ренгьельм вошел, директор уже повернул свою мортиру в такой угол, что никак не мог видеть смертного, который вошел с трепетом. Но он, должно быть, услышал его, потому что тотчас спросил в оскорбительном тоне, что тому нужно.

Ренгьельм объявил, что он просит дебюта.

— Как? Большого дебюта? Большого восторга? Есть ли у вас репертуар, сударь? Играли ли Гамлета, Лира, Ричарда Шеридана; десять раз вызывали после третьего акта? А? Что?