Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - [142]

Когда она входит в казарму к отцу, фельдфебель обыкновенно берет ее за подбородок и спрашивает, как дела. Это он проделывает уже много лет подряд, но теперь, когда однажды он сделал это, отец сказал ему резко:

— Оставь эти ласки!

— Что, — возразил товарищ, — ведь это же наша Текла.

— Мне это не нравится, — проворчал снова отец. — Неужели ты не видишь, что у девушки теперь длинное платье?

Текла поняла, что она уже не ребенок, и ее положение казалось ей еще щекотливее.

Однажды, идя к отцу и пройдя всю открытую ею маленькую улицу Потери-Аполло, которая на несколько шагов сокращала переход через площадь, ей пришлось перейти на улицу Свиалагорд. Только что перед этим скололи с мостовой лед, и он лежал еще там и двигался под ногами вроде морских волн. Опустив, как всегда, глаза, она быстро и легко перепрыгивает по кусочкам льда, как вдруг нечаянно сталкивается с молодым человеком; при этом, не решаясь поднять глаза, она видит только его высокие сапоги. Удар от столкновения был настолько силен, что горшки в корзинке звякнули и, вероятно, разбились, так как на улице запахло гороховым супом. Текле стало так стыдно, что слезы брызнули из глаз; однако она почувствовала, как рука в перчатке дотронулась до нее, чтобы поддержать ее, и она услыхала мягкий, полный участия голос. «Pardon», — послышалось ей. Она подняла глаза и узнала смуглого юношу, который, приподняв шляпу, уже переходил на другую сторону улицы. Вся дрожа и в слезах вошла она в казарму к отцу, который начал ее, как мог, утешать и уверял, что на этот раз охотно пообедает в трактире.

Вернувшись домой, Текла почувствовала себя нездоровой.

Она села на табуретку и, уставившись в одну точку, не говорила ни слова. Несмотря на то что она была голодна, она ничего не ела. Терзать свое тело доставляло ей наслаждение, и жизнь казалась ей ненавистной, как темная враждебная сила, которая в нее внедрилась и которую она желала бы уничтожить, лишая ее питания.

Она до самого вечера осталась сидеть на том же стуле. Мать то и дело спрашивала ее о том, как она себя чувствует. К вечеру Текла поела с аппетитом и легла спать. На следующее утро она проснулась с головной болью и до десяти часов лежала в кровати.

— Думаешь ли ты сегодня вставать? — спросила мать, желавшая, чтобы дочь по обыкновению вымела пол.

— Я не знаю, смогу ли я встать, — отвечала Текла.

— Что с тобой? Ты выглядишь, как будто у тебя перемежающаяся лихорадка.

— Перемежающаяся лихорадка? Я не знаю, что чувствуется при перемежающейся лихорадке. Как она проявляется? Бывает ли озноб?

— Нет, озноб не всегда бывает, а делается жар, и это повторяется каждый день.

Текла еще с полчаса тихо пролежала в постели и не сводила глаз со стрелки висевших на стене часов, которая медленно двигалась к одиннадцати. Она то задерживала дыхание до того, что кровь бросалась ей в голову, и натягивала одеяло выше рта; то дышала усиленно до того, что пульс начинал ускоренно биться. Тогда она слабым голосом позвала мать.

— Мама, — сказала она почти шепотом, — пощупай, нет ли у меня перемежающейся лихорадки.

Мать положила руку на лоб дочери и нашла его очень горячим.

Текла осталась лежать и глядела, как мать готовила обед. Она раздула огонь в печи и разрезала на две части соленую рыбу, которую еще с вечера положила в холодную воду. Затем она налила воды в горшок и опустила туда рыбу. Вскоре по узенькой комнатке распространился неприятный запах рыбы, и Текла, не выносившая этого запаха, натянула одеяло до самых глаз. Разгоревшийся в печке огонь сильно грел постель, и Текле стало жарко; она лежа глядела, как кипит вода в горшке.

Мать принесла корзинку, в которой всегда отправляла обед мужу, и, слегка ворча, вынула оттуда осколки разбитого горшка.

— Я пойду куплю новый горшок, — сказала она. — На, держи веревку от двери и смотри за огнем. Я вернусь через минуту.

Она набросила на плечи платок и вышла.

Оставшись одна, Текла встала с кровати и расправила члены. Она подошла к окну и выглянула в скважину. Солнце светило, на церковном дворе кричали галки, по небу плыли белые облака. Ее влекло из душной комнаты и нагретой постели. Ей неудержимо захотелось уйти далеко, в освещенную солнцем даль, подышать морским воздухом, поглядеть на распускающиеся деревья, но, увидав на столе коричневую корзину, она поняла, что она без нее, без этого сковывающего ее рабского ярма, выйти не может; она пришла в совершенное бешенство, бросилась снова на кровать и погрузилась в одеяло; казалось, что ей хочется потонуть, задохнуться и никогда больше не видать света божьего. Но вот раздается звонок; он возвращает ее к действительности, и она тянет за веревку. Дверь отворяется, и входит мать.

Часы показывают двенадцать. Рядом с рыбой кипит и суп с капустой. Мать взглядывает на часы.

— Ну, Текла, — спрашивает она, — думаешь ли ты, что сможешь сегодня идти с обедом к отцу?

— Нет, мама; как можешь ты даже об этом спрашивать? Я вся горю, как раскаленная печь. Пощупай!

Мать, снова опустив руку на голову дочери, приходит к заключению, что у нее жар.

— Придется послать Марен, — говорит она, — но ей надо будет за это заплатить.