Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - [138]

Асессор держался того мнения, что тут не одно венчание причиной. Ему приходилось самому видеть, что и гражданские браки не всегда прочны. И Софи с его другом, которых он тайком изредка навещал, в один прекрасный день положили «предел», как они выразились. А ведь они не были венчаны.

Итак, не в этом было дело!

Новеллы

Колдунья

I

Отец Теклы Дегенер был унтер-офицером городской сторожевой команды Стокгольма, которой вверены внутренняя охрана города, а также конвойная и сторожевая служба в тюрьме. Эта команда никаким престижем не пользовалась. Мундир стражников был все тот же со времен Тридцатилетней войны и возбуждал насмешки уличных мальчишек. Нахождение Дегенера в этом незавидном состоянии накладывало на него известную печать, а невозможность выйти из этого положения убивала в нем всякое желание переменить род занятий. Кроме того, постоянное соприкосновение с преступниками омрачало его взгляд на жизнь. Он, таким образом, стал замкнут, мрачен и предался пьянству.

Мать Теклы была прежде служанкой, а после замужества получила место привратницы, что обеспечивало ей самостоятельное положение, но в то же время делало ее жизнь очень тяжелой. Муж, который должен был каждую ночь нести свою службу, приходил только ненадолго днем, пил пиво и водку, а Теклу в это время мать всегда высылала вон. Связь между супругами была весьма слабая. Дом находился на улице Черного Монаха, наискосок от Немецкой церкви, в самом, пожалуй, мрачном месте старого города. Это было древнее потемневшее здание с маленькими тусклыми оконцами, через которые, казалось, должен был плохо проникать свет. Дом представлялся таинственным и некрасивым, и надо было удивляться тому, что хозяину пришла мысль держать привратницу. Однако тому было основание. Дом имел весьма многочисленных обитателей, и некоторая охрана была необходима; затем, квартиранты были такого рода люди, которым швейцар при доме служил как бы вывеской, рекламой. В первом этаже находилась гостиница, обычное пристанище финских матросов. На двор выходила контора ростовщика, а над ней — приют для девочек. Место привратницы не могли, следовательно, считать легкой службой: не проходило десяти минут во все двадцать четыре часа, чтобы дверь не отворялась, а отворенной оставаться она не должна была никогда. Жизнь привратницы была, следовательно, жизнью не только заключенного, но еще и преступника, осужденного на вечную пытку. В некоторых тюрьмах еще существовало правило будить по нескольку раз в ночь заключенных, чтобы этой пыткой особого рода довести их до признания. Так и привратница во все сутки не была ни на минуту застрахована от звонка. Была ли она в ожидании ребенка — она должна была постоянно тянуть за веревку. Стояла ли у плиты — она должна была отойти и слышать, как кипящее молоко выливалось из горшка; ложилась ли она в постель — и все вокруг нее замолкало, глаза закрывались, успокаивались натянутые нервы, но вдруг раздавался звонок, и она опять должна была напрягать свои мускулы и тянуть за веревку. Веревка стала ее новым членом, как бы выросшим незаметно у правой руки. Вся жизнь ее, все существование вертелось вокруг звонка. Она лишилась своей воли, всякой инициативы, и ее деятельность получала наружный импульс от звонка, который был проявлением чужой воли и приводил в движение ее правую руку. В первый год, когда она еще была беременна дочерью, это действовало на ее нервы, но потом она привыкла. Она только сознавала, что жизнь ее тесно связана с веревкой, за которую она тянет. Устанет она тянуть веревку — тогда лишится еды, питья; надоест ей узкая комнатка с окошечком, выходящим к воротам, — и она знала, что перед ней откроется свобода… но на мостовой.

В этой маленькой комнате явилась на свет божий Текла; в это время дверь с шумом затворялась, звонок звенел и моряки дрались у ворот и пыряли друг друга ножами. Это был страшно крикливый ребенок. Она могла кричать полчаса не переставая, пока не закашляется; тогда она теряла голос и лежала, как трупик. Она, казалось, родилась с ясно выраженным протестом против двери и звонка, не могла целых пять лет привыкнуть к звонкам, а когда наконец привыкла, то слышала звонок даже тогда, когда его и не было. Когда она сидела в школе или была у отца, ей слышались звонок, щелканье задвижки и шум двери. Мать думала успокоить ее несколькими каплями водки, что успокоительно действовало лично на нее, но дочери это не помогало.

Когда Текле минуло четыре года, ее стали выпускать к воротам и на двор. Этот последний напоминал собою колодец с рядом небольших домиков с одной стороны, а с другой стороны — с большим помойным ящиком, из которого всегда сочилась вонючая черная струя. Летом вокруг ящика кружился рой мух; из окон подвалов выползали большие коричневые крысы, чтобы найти себе морковь, картофельные очистки или суконный лоскуток; иногда воробушек решался спуститься с крыши, чтобы захватить шерстинку для своего гнезда. В воротах была игровая площадка Теклы, возле сточного камня, куда выливались ведра с помоями и где по стене маршировали большие длинноногие пауки. Никто не был зол или неприветлив с ней, и всякий, проходя в ворота, находил для ребенка ласковое слово, потому что она была дочерью страшной для всех привратницы. Всех милей были с нею девочки, живущие наверху со стороны двора. Они давали ей часто марципаны и приглашали ее в свою комнату, где висели на окнах тонкие занавески и где пахло розовой водой. Мать не очень любила эти посещения, хотя все же для нее было отдыхом на время освободиться от присмотра за девочкой; к тому же она знала, что та все же в доме.