Том 1. Голый год. Повести. Рассказы - [135]
Не случайно здесь слово – счастье. Крестьянам озерским, и мужикам, и фабрикантам, выпало быть – ушкуйниками. Числа и сроки! – путаница возникших случайных двух десятых июлей, потому и путаных, что они возникли случайно, дала волю людям делать по-своему, добиваться озорного какого-то права («не жалам!»), а воля быть вольным – есть счастье, ибо борение – есть жизнь и есть счастье. Счастье – ушкуйником быть. А, быть может, счастье – и вера в клад: а земли под фабрикой, гнилое болото – кладом явились.
Тема рассказа – числа и сроки. Вольная Новь городскоозерская вечевая – вольница – уперлась в революцию. И революция порешила все кратко: фабрики и болото под ними были национализованы; земли крестьянам были даны по разверстке по едокам, без всяких ревизских сказок; в доме Бардыгина в Озерах стал Исполком, а в городе из уездного суда в архивную комиссию к грибкам отвезли дело на трех возах.
И все.
Так и запомним, что в России, в XIX веке ушкуйники жили, гольтепа, шаромыжники, мартышки, кои правду костоправством чинили и всенародно хотели обжулить друг друга.
«Правило 236. Бѣлое битое телячье мясо. Нарѣзать телятины мякотной тоненькими ломтиками, побить гораздо съ обѣихъ сторонъ ножевымъ обухомъ, потомъ съ кусочкомъ коровьяго масла положить въ посудину съ крышкой и на вольномъ жарку дать ему въ собственномъ его соку упрѣть до поспѣлости, потомъ выдавить туда лимоннаго сочку, и потрясать ту посудину несколько разъ надъ жаромъ, чтобы соусъ ровенъ былъ, такъ и готово».
Правило это звучит, о собственном своем соке и о лимонном сочке, пророчеством.
Правило это взято из книги, имя которой: «Новая полная поваренная книга, состоящая изъ 710 правилъ, по которымъ всякъ можетъ съ лучшимъ вкусомъ желаемые кушашя приготовить, также садовые и огородные плоды сушить и другими способами впрокъ запасать, съ прибавленiемъ 52 наставлений о столовыхъ и прочихъ конфектахъ или закускахъ. Переведенная и объясненiями умноженная, Вольнаго Россiйскаго Собранiя, что при Императорскомъ Московскомъ Университетѣ, Членомъ Коллежскимъ Асессоромъ Иваномъ Навроцкимъ; съ присовокуплешемъ наставленiя, какъ всякiя поваренныя травы и коренья сушить и въ картузы вязать. Изданiе второе, вновь исправленное и умноженное. Москва, въ Университетской Типографiи, 1786 г.». Въ оной книгѣ правило это взято въ «Отдѣленiи четвертомъ, въ коемъ писано будетъ о всякомъ дикаго и двороваго скота мясѣ, также о дикихъ и дворовыхъ птицахъ, въ прямомъ и изрядномъ порядкѣ, и оныхъ двѣсти двадцать правилъ».
И эти последние слова звучат пророчески. Книга эта найдена была в усадьбе, в доме князей Смоленскпх-Пореченских. Какие углубленные слова – заповедное имение. Но по Своду Законов Российскому – заповедных имений нельзя было ни продавать, ни отчуждать, ни закладывать, ни сдавать в аренду, ни впускать в них предпринимателей.
За Поречьем, за Окой, через Оку на гору шел тракт, а усадьба стояла выше в лесу, над Окой. Раньше, лет сорок назад, по тракту тянулись обозы, везли в столицу из губерний Тульской, Орловской муку: но прошла рядом чугунка, и по тракту перестали ездить, остались лишь глубокие колеи, поросшие подорожником и целебной ромашкой, огромные – аракчеевские – березы по краям, да верстовой обгорелый столб. Место было грустное и скучное, как все Поречье, внизу текла Ока, на холмах росли ели и сосны. Каждый за годы великой войны и великой революции в России видел разрушенные дома, кварталы, а иной и целые города, и знает каждый, что верным спутником разрухи от растений идет бузина, как воронье и совы от птиц: с белого дома князей Смоленских-Пореченских была сорвана крыша, правое крыло рухнуло, опустившись бурым кирпичом в бузине. В доме, в левом крыле, жить уже нельзя было, все там было разрушено и изгажено нищетою и временем, – и все же в нем жил: кавказский генерал, не поймавший Шамиля, князь – вновь и последний раз – Кирилл Дасиевич Смоленский-Пореченский. Жил он один. Был он сухеньким старичком, с волосатой седой головой на красной шее, напоминал взъерошившегося воробья. Была у князя одна единственная дочь, княжна Ксения, классная дама в Смольном благородных девиц институте, в Санкт-Петербурге. Она знала, как живет отец, но он писал ей в дни именин, рождений и больших праздников на княжеской своей, с гербом, бумаге длинные письма, в которых сказывался очень занятым общественными делами и хозяйством. На самом же деле, как знала дочь, князь ничего не делал. Жил он в одной комнате, в угловой, около кухни, где потолки протекали только в грозы да весной, когда таял снег. Спал он на диване, не раздеваясь, покрываясь медвежьей полостью от троечных саней. Просыпаясь утром, он всовывал ноги в валенки, напяливал беличью куртку и ставил на кухне самовар, потом пил жидкий чай – много и долго, обжигаясь, разливая с блюдечка дрожащими руками и отдувая дряхлые небритые губы. Потом опять ложился на диван, перечитывал в двадцатый раз затрепанные книжки на русском языке (иных языков он не знал), или составлял в мыслях письмо, которое он пошлет к Рождеству княжне Ксении. В комнатах было холодно, не только на окнах, но и в углах садился иней. У него никто не бывал, кроме полицейского урядника из Озер Еремина. Князь делался сразу очень важным, когда заезжал Еремин, строго опускал лохматые, как усы, брови и был точь-в-точь как настоящий воробей. Еремин стоял у двери, а князь ему рассказывал, как был он кавказским офицером, чуть-чуть не поймавшим Шамиля, как представлялся он царю и пожимал его руку, как был на парадных царских выходах, банкетах, балах и обедах, как милостиво заметила его императрица и давала ему руку для поцелуя. Князь ударял себя в грудь, строго смотрел на Еремина и старческим басом выкрикивал:
