Том 1. Главная улица - [58]

Прислушиваясь к отчету миссис Ноделквист о том, сколько тысяч фермерш пользуются комнатой отдыха в течение года и как они ценят «любезность дам, устроивших для них такое уютное местечко, и притом — даром», Кэрол подумала: «Дешевая любезность! Мужья любезных дам торгуют с этими фермерами. Это просто вопрос коммерческой выгоды. Сама же комната ужасна. Ей следовало бы быть самой очаровательной комнатой в городе, где женщины, уставшие от своих кухонь в степной глуши, могли бы отдохнуть душой. И прежде всего нужно чистое окно, чтобы они могли видеть кипучую жизнь города. Когда-нибудь я устрою комнату отдыха получше! Настоящий клуб. Да! Я ведь уже представляю себе ее как часть моей будущей ратуши».

Это привело к тому, что на третьем собрании Танатопсиса Кэрол предприняла покушение на его спокойствие. Собрание было посвящено скандинавской, русской и польской литературам, причем миссис Леонард Уоррен вставила несколько замечаний о греховном язычестве так называемой русской церкви. Еще до того как появились кофе и горячие булочки, Кэрол ухватилась за миссис Чэмп Перри, добродушную полногрудую «пионершу», бросавшую почтенный отблеск истории на современных матрон Танатопсиса. Кэрол высыпала перед ней свои проекты. Миссис Перри покивала головой, погладила руку Кэрол, но потом со вздохом сказала:

— Я была бы рада, если бы могла согласиться с вами, дорогая! Я уверена, что вы одна из избранных господом душ, хотя вас и не видно в баптистской церкви. Но боюсь, у вас слишком чувствительное сердце. Когда мы с Чэмпом приехали сюда из Сок-Сентера в запряженном быками фургоне, здесь не было ничего, кроме частокола, нескольких солдат и двух-трех бревенчатых хижин. Когда нам нужны были солонина или порох, мы посылали верхового и не знали, вернется он назад или его по дороге подстрелят индейцы. Мы, женщины, — конечно, сперва все мы были фермеры, — и не мечтали в те дни ни о каких комнатах отдыха. Такая комната, как теперь, показалась бы нам верхом роскоши! Мой дом был крыт соломой, и во время дождя так текло, что единственное сухое место было под полкой…

А когда город вырос, новенькая ратуша показалась нам великолепной. И я не вижу надобности в особых танцевальных залах. Да и танцы теперь не те, что раньше. Мы танцевали скромно и получали от этого не меньше удовольствия, чем нынешняя молодежь от этих ужасных «тротов» с объятиями и всякими штуками. Но если теперь принято забывать божью заповедь о том, что девушкам надлежит быть скромными, то, пожалуй, они отлично могут обойтись залом при масонской ложе, хотя туда и не очень охотно пускают всех иммигрантов, батраков и тому подобных. И уж во всяком случае не нужны, по-моему, земледельческие бюро или лекции по домоводству, о которых теперь болтают. В мое время мальчики учились земледелию, честно потея на поле, и каждая девочка умела готовить, а не то мать живо выучивала ее, положив поперек колена! А потом, разве у нас нет районного агента в Уэкамине? Он приезжает сюда чуть не каждые две недели. И довольно возни с «научным земледелием»; Чэмп говорит, что это сущий вздор.

А что касается лекционного зала, то разве у нас нет церквей? Гораздо лучше послушать хорошую, старомодную проповедь, чем изучать географию и всякий книжный вздор, который никому не нужен, для этого хватит и Танатопсиса — и так тут слишком часто забывают о вере. Что же до вашей идеи перестроить весь город в колониальном стиле, то я скажу так: я люблю красивые вещи, до сих пор еще продергиваю ленточки в свои нижние юбки, хотя Чэмп смеется надо мной, старый негодник! Но все-таки я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас, стариков, обрадовался, если бы снесли выстроенный нами с таким трудом город, который мы так любим, и заменили его чем-то похожим на картинки из немецких книжек. Разве теперь он не хорош? Сколько деревьев и газонов! Такие удобные дома, водяное отопление, электричество, телефон, бетонные тротуары и всякая всячина! По-моему, все, кто ни приезжает из Сент-Пола и Миннеаполиса, говорит в один голос, что у нас тут очень красиво.

Кэрол совершила клятвопреступление: она поспешила признать, что Гофер-Прери отличается красочностью Алжира и веселостью парижского карнавала.

Однако на следующий день она принялась за миссис Лаймен Кэсс, крючконосую супругу владельца мельницы.

Салон миссис Кэсс принадлежал к «загроможденно — викторианской» школе, как салон миссис Льюк Доусон — к «головикторианской». В его обстановке преобладали два принципа: во-первых, каждая вещь должна была быть похожа на что-нибудь совсем другое: у качалки была спинка в виде лиры, сиденье из кожи, имитирующей парчу, а ручки в виде львов. На самых неожиданных местах торчали шишки, завитки, щиты и острия копий. Второй принцип состоял в том, что каждый уголок комнаты должен быть заполнен бесполезными предметами. Стены были увешаны картинами доморощенных художников, изображавшими лесные пейзажи, мальчишек-газетчиков, щенков и церковные колокольни в сочельник; еще там висела тарелка с видом миннеаполисской выставки, выжженные по дереву портреты индейских вождей неизвестно какого племени, поэтический девиз, вышитый на фоне анютиных глазок, засушенные цветы и листья, собранные под стеклом, и флаги учебных заведений, где учились оба сына Кэссов, — Коммерческого колледжа в Чикопи-фоллз и университета Мак-Джилликадди. На маленьком квадратном столике находились: расписной фарфоровый ящичек для карт с золоченым свинцовым ободком, фамильная библия, мемуары генерала Гранта, последний роман миссис Джейн Стрэттон Портер, маленькое деревянное швейцарское шале, служившее копилкой, полированная раковина, а в ней булавка с черной головкой и пустая катушка, бархатная подушечка для булавок в золоченой металлической туфле с выбитой на носке надписью «На память из Трои, шт. Нью-Йорк» и неизвестного назначения блюдо из красного стекла в пупырышках.