Том 1. Главная улица - [50]

— О, позвольте нам, «подкапывающим устои», знать, что представляет собою ваш праздный класс. Поверьте, миссис Кенникот, насколько я могу судить, единственные люди с мозгами в этом городе — я не имею в виду мозги, необходимые для ведения гроссбуха, охоты на уток или шлепанья детей — это вы, да я, да Гай Поллок, да мастер на мельнице. Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада!

— Нет, нет, я не скажу!

— У меня с этим мастером большие споры. Он старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». Словно по молитвеннику читает. Но все-таки он Платон и Аристотель по сравнению с такими умами, как Эзра Стоубоди, профессор Мотт или Джулиус Фликербо.

— Любопытно услыхать о таком человеке.

Он по-мальчишески ткнул носком сапога в сугроб.

— Ерунда! Вы хотите сказать, что я слишком болтлив. Согласен, я много болтаю, когда мне попадается собеседник вроде вас. Вам, верно, хочется бежать дальше, чтобы не отморозить нос?

— Да, мне, пожалуй, пора идти. Но скажите, почему вы пропустили мисс Шервин в вашем списке городской интеллигенции?

— Что ж, может, надо включить и ее. Насколько мне приходится слышать, она прилагает руку ко всему, что так или иначе смахивает на «реформу». Многие этого и не замечают. Она предоставляет миссис Уоррен, председательнице этого — как его? — Танатопсис-клуба, заправлять делами, но тайный хозяин там — мисс Шервин, и это она въедается в души наших беспечных дамочек до того, что и они начинают что-то делать. Но, видите ли… я не очень высоко ставлю все эти худосочные реформы! Мисс Шервин пытается заделать дыры в этом обросшем ракушками корабле, именуемом Гофер-Прери, и советует усердно вычерпывать воду. А Поллок пытается остановить течь тем, что читает экипажу стихи! Что касается меня, то я поставил бы корабль в док, выгнал того сапожника, который построил его так скверно, и отстроил заново от самого киля.

— Да… это… это было бы лучше. Но мне пора домой. Я того и гляди отморожу нос.

— Знаете что, зайдите ко мне, обогрейтесь и посмотрите, как выглядит конура старого холостяка.

Она с сомнением взглянула на него, на низкую лачугу, на двор, заваленный дровами и заплесневелыми досками, поверх которых валялась лоханка без обручей. Кэрол встревожилась, но Бьернстам не дал ей времени для колебаний. Он сделал рукой приглашающий жест, как бы говоря, что она сама себе советчик и что она не «почтенная замужняя женщина», а полноценное человеческое существо. Проговорив нерешительно: — Ну что ж, на минутку — только нос отогреть, — она окинула взглядом улицу, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает, и быстро двинулась к домику.

Она просидела там целый час. Ей никогда не встречался хозяин радушнее, чем «Красный швед».

У него была всего одна комната: голый сосновый пол, небольшой верстак, удивительно аккуратно заправленная койка, сковороды и начищенный золой кофейник, посуда на полке за пузатой, как пушечное ядро, печкой, самодельные стулья, один — из половины бочонка, другой — из досок, и ряд невероятно подобранных книг: Байрон, Теннисон и Стивенсон, справочник по газовым двигателям, томик Торстена Веблена и замусоленное руководство под заглавием «Разведение, кормление, лечение и улучшение пород домашней птицы и скота».

На стене была всего одна картинка-цветной рисунок из журнала: деревня с крутыми крышами в горах Гарца, наводившая на мысль о кобольдах и златокудрых девах.

Бьернстам не суетился вокруг своей гостьи. Он просто предложил ей расстегнуть шубку и поставить ноги на ящик перед печкой. Бросив свою кожаную куртку на скамью, он опустился на сколоченный из бочонка стул и загудел:

— Может быть, я и отвратителен, но, занимаясь такой случайной работой, я сохраняю свою независимость, чем не могут похвалиться хотя бы все эти вылощенные молодчики в банках. Если я бываю груб с каким-нибудь олухом, это отчасти потому, что я не умею иначе (видит бог, я не специалист по вопросам, какой вилкой что есть и какие брюки надевать к визитке), а главное, потому, что я кое-что значу. Я, может быть, единственный человек в округе, который помнит двусмысленную статью в «Декларации независимости» о том, что каждый американец имеет право на «жизнь, свободу и борьбу за счастье». Как-то встречаю я на улице Эзру Стоубоди. Он глядит на меня эдак важно, чтобы я, не дай бог, не забыл, что он птица высокого полета и что цена ему двести тысяч, и говорит:

«Э, Бьерквист…»

«Меня зовут Бьернстам, Эзра», — отвечаю я. (Он-то отлично знает, как меня зовут!)

«Ну, как бы вас ни звали, — говорит он, — я слыхал, что у вас есть механическая пила. Приходите-ка и распилите мне четыре штабеля дров».

«Значит, я вам понравился?» — спрашиваю я с невинным видом.

«А не все ли это равно? Чтобы к субботе было готово!»-довольно резко отвечает он. Как это простой рабочий позволяет себе дерзить пятой части миллиона в меховой дохе!

А я, чтобы позлить его, и говорю:

«Вот и не все равно! Откуда вы взяли, что вы-то мне нравитесь? Нет, знаете ли, я подумал и решил отказать вам в ссуде. Обратитесь в другой банк, только здесь нет другого!» — говорю я и иду своей дорогой.