Толпа, массы, политика - [48]

В другой своей книге, написанной в 1940 г., Райх продолжает развивать эти идеи, особо подчеркивая, что в фашизме неприкрыто проявилось массовое душевное заболевание, душевная чума, порожденная иррациональными свойствами человеческого характера. Он ведет речь, прежде всего, о трагическом противоречии, свойственном, по его мнению, массам, а именно противоречии между стремлением к свободе и страхом перед нею. Гитлер воплощал именно это трагическое противоречие, свойственное массам. Ликуя, массы привели Гитлера к власти. Они с воодушевлением обменяли возможность личной свободы на иллюзорную, которая снимала с них всякую личную ответственность. Массы были разочарованы нерешительностью старых демократических институтов, и они кинулись к Гитлеру, так как он наполнил старые представления сильными, хотя и иррациональными эмоциями. Наибольшей популярностью пользовались разговоры о «кипении германской крови», о ее «чистоте». «Благодаря подчеркиванию фашизмом эмоциональной идентичности „семьи“, „нации“, „государства“ структура семейных привязанностей человека смогла найти прямое продолжение в государственной структуре фашизма… Идентифицируясь с „сильной, неповторимой германской нацией“, гражданин, чувствовавший себя неполноценным и действительно несчастный, мог что-то значить, пусть даже иллюзорно»[169]. Новое в фашизме, считает Райх, заключалось в том, что массы практически одобряли собственное угнетение и осуществляли его. Невротические и голодные массы становятся добычей политических хищников. Победа диктатуры согласно его представлениям основывается на массовом душевном заболевании европейцев, которые оказались не в состоянии ни экономически, ни психологически, ни в социальном отношении решить задачи, поставленные демократией. Предпосылкой создания подлинно народной власти является душевная независимость масс, способность взять на себя ответственность и самим рационально определять характер своей жизни.

И хотя концепция Райха явно преувеличивает социальную значимость первичных биологических, прежде всего сексуальных, потребностей и их подавление, хотя он говорит о необходимости изменения человеческого характера, не позволяющее психопатам действовать в качестве диктатора, о биологической революции, что само по себе крайне спорно, но сам анализ придавленности человека и влияния этого фактора на поведение масс вряд ли может вызывать принципиальные возражения. Теоретические позиции Рассела, Лукача, Кассирера, Райха были весьма различными, но их критика не только фашизма, но и роли и поведения масс в практике фашизма, в самой возможности его прихода к власти весьма близка, все они связаны с признанием важнейшего значения иррациональных моментов в действиях масс.

Что касается большевизма и сталинизма, то тут необходимо принимать во внимание, что очень многими теоретиками, особенно левонастроенными интеллектуалами 30-40-х годов, он воспринимался как антипод фашизма, как единственная сила, могущая противостоять завоеванию мира коричневой чумой. Поэтому критика сталинизма, большевизма не была столь распространена, хотя, несомненно, имела место уже и в те годы. Она раздавалась прежде всего со стороны русских теоретиков, находившихся в эмиграции. Мы уже приводили рассуждения веховцев, связанных с их размышлениями о русской революции 1905 г. Здесь мы приведем рассуждения ряда русских теоретиков, находившихся в эмиграции, о большевизме и его взаимосвязи с народными массами уже после Октябрьской революции.

Прежде всего обращает на себя внимание, что критика большевизма неразрывно связана с определенным пониманием поведения масс. Особая сознательность пролетарских масс трактуется как легенда, подчеркивается, что «„передовой отряд“ трудящихся был связан традициями деревенской круговой поруки»[170]. Так Е. Трубецкой писал, что перспективы земного рая, которым большевики соблазняли народные массы, на деле был обольстительным миражом, манящим издалека. «Мнимый рай превращается в ад, ибо прежде всего — это царство всеобщей взаимной ненависти… Идеал всеобщей сытости рождает голод. Это не случайность, а необходимая принадлежность всякого большевистского общественного строения»[171]. П. Струве в своих «Размышлениях о русской революции» писал о том, что его бытовой основой является стремление работать как можно меньше, а получать как можно больше. Подобное стремление существовало всегда, оно вытекало из рабской жизни и психологии, но раньше оно приводило к пагубным последствиям для индивида. Большевизм же подкрепил это стремление диктатурой пролетариата, и в этом смысле большевизм несовместим с культурными традициями Запада. По Струве, народность большевизма несомненный факт, связанный с проявлением народной психологии. Он усматривает в нем стихийное увлечение, угар масс, влекомых своими элементарными инстинктами. Для нанесения сокрушительного удара по старому строю они должны были быть наэлектризованы демагогией. Но после разрушения старого идет насильственное построение нового, без участия воли масс, учета их настроения.

Об этом же можно прочитать у Г. Федотова, исходившего из того, что народ с легкостью принял удушающее рабство, считая его на первых порах свободой, ибо рабство было для него исторически привычно. В русской революции победил не Ленин и Бакунин, боровшиеся друг с другом, а Иван Грозный, осовремененный в лице Сталина. Он пишет о том, что в 1917 г. народ в массе своей срывается с исторической почвы, он в это время не только «максимально беспочвенен, но и максимально безыдеен. Отсюда разинский разгул его стихии». Уже в 1930 г. Федотов считает рабочий класс России наиболее несчастным. Ведь он, может быть, один боролся за социализм по-настоящему, страдал, голодал, жертвовал ради него в надежде установления земного Рая. Но он по-прежнему прикован как каторжник к тачке, к постылому труду. В 1937 г. он пишет о том, что вся русская революция вплоть до последних трансформаций Сталина несет на себе печать имморализма. «Это нечаевский корень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма»