Только одна ночь - [49]

— Я дал ему все! — Лисицын сдвинул брови, нахмурился, нервно одернул китель. — Одевал, обувал, поил, кормил! Задачи по физике и алгебре часто вместе решали. Спортом увлек. На коньки его поставил.

— Действительно, ты давал ему и пищу, и одежду. Но вспомни тот день, когда он, двенадцатилетний парень, пришел к тебе просто так, «поговорить о жизни». У мальчишки вызрели первые жизненные противоречия, и он, естественно, пришел к отцу посоветоваться. Как ты ему был нужен в те минуты! Ты — самый близкий, как он считал, ему человек. А ты отмахнулся от него. В другой раз ты писал статью в газету и тоже не нашел времени выслушать сына. С тех пор он и охладел к тебе. Ты оттолкнул его от себя. Ты виноват в том, что сын твой, имея все, как ты говоришь, едва не скатился в болото…

Что ж, подведем итоги, — вздохнул Некто. — Сегодня ты показал свою неспособность глубоко анализировать сложную обстановку, даже с помощью АСУ, и принимать правильные решения. Ты скрыл появление новой отметки цели. Пытался навязать командующему ошибочное решение. А потом струсил! Больше не стану перечислять твои ошибки.

Лисицын нервно потер ладони, охватил руками плечи и принялся медленно покачиваться в кресле; он с трудом воспринял услышанное, поначалу мысленно отрицая все, что говорил Некто, но, чем больше проходило времени после разговора с командующим, тем явственнее начинал ощущать обидную правоту услышанного. Поначалу все сразу отвергалось им, и он успокаивал себя тем, что ошибки, мол, бывают у многих. Нет таких людей, которые бы не ошиблись, так вроде бы было сказано в те, теперь такие далекие годы второго десятилетия, эпохи великой переоценки обстоятельств, имущества, людей, ломки устоявшихся взаимоотношений. И в то время людям многое прощалось.

И Лисицын ухватился за эту мысль о прощении и тут же почувствовал облегчение, стараясь побыстрее освободиться от всего, что услышал. Он хотел было призвать к себе Некто и продолжить разговор, но, закрыв на мгновение глаза, ощутил себя физически неспособным вести дальнейший спор. Все развалилось за одну ночь. А ведь все могло быть по-другому. Именно «могло». Теперь все рухнуло. Как тогда зимой. Огромная гора снега нависла над дорогой, но которой ходили люди, двигались машины. Весенние лучи солнца подточили ее у основания. Была бы затяжная непогода, и стояла бы эта гора еще долго. Лучи солнца подогрели склоны, подтаяла земля. Да, да, солнце во всем виновато. И рухнула огромная гора, поползла по склонам, расшвыривая камни, деревья, засыпая отогревшиеся на солнце пригорки. Страшная картина, когда гора рушится… Так и у человека, когда случается беда. Он остается одиноким. Никто не в силах собрать в кучу рассыпавшуюся гору снега…

И одиночество снова навалилось на него, как тогда, под Харьковом, когда он, пулеметчик стрелковой роты, в пылу боя и охватившего его боевого азарта, стрелял до тех пор, пока не умолк перегретый «максим».

«Ленту, ленту давай!» — кричал он тогда второму номеру. Привычное «даю!» не услышал. Повернувшись в его сторону, испуганно замер: подносчик с развороченным животом лежал рядом, на пустых пулеметных коробках; поодаль виднелась искореженная, дымящаяся сорокапятка, разбросанные взрывами по скатам окопов убитые красноармейцы из расчета пушки. Он ощутил холод надвигающейся смерти, свое бессилие перед ней и едкую полынную горечь одиночества. «Жить, жить хочу!» — закричал он и обессиленно застучал обожженными кулаками по горячему кожуху пулемета…

Сколько лет прошло, а поди вот — страх одиночества нет-нет да и охватит, лишит силы: друзей сам же растерял… Прослеживая памятью годы, а они мелькали с быстротой молнии, он ощутил пустоту. Были и минуты радости? Да, были. Присвоение очередного звания, короткое веселье, поздравления… И снова заботы, беготня, спешка. Ну хоть раз приказал бы сам себе — остановись! Посмотри вокруг, взгляни вперед, подними голову и полюбуйся небом, послушай птиц. Он особенно остро почувствовал осознанную неповторимость промелькнувших, не замеченных и не оцененных им по-настоящему дней и ночей, которые безвозвратно исчезали для него, не оставив ничего взамен, кроме ощущения внутренней опустошенности. Страх предательски подбирался под самое сердце; ему стало так тяжело и страшно, как никогда в жизни. Даже в день похорон жены не было так тяжело, как в эти минуты. Тогда потерял жену. Сейчас потерял веру в самого себя. Как же жить дальше?..

15

6 часов 1 минута. Время московское.

Перед тем как уйти с командного пункта, Скорняков попросил Прилепского сообщить члену Военного совета о его вылете. Конечно, генерал Снежков тоже прилетит туда, человек он беспокойный. Скорняков надел фуражку, окинул взглядом комнату и толкнул дверь. В коридоре было сумеречно, и он, едва не ударившись о стойку, двинулся к выходу. Услышав сзади себя шаги, обернулся, увидел бегущего Прилепского.

— Вас главком к телефону!

…Разговор был длинным и трудным. Скорняков доложил все, как было. Маршал уточнил несколько вопросов; был, как всегда, строг, но в его голосе Скорняков уловил и едва заметное сочувствие. Может, показалось…