Только не я - [18]

Добравшись до комнаты, я сразу увалился на кровать и наконец-то расправил тело. Бля, как же все болело. И опять в груди все сжалось то ли от жалости к себе, то ли от несправедливости в принципе. Ненавидел такие вот моменты. Они только усугубляли мое внутренне равновесие, и наружу так и рвался тот Волков, которого я пытался задушить, чтобы не вляпаться никуда до того момента, пока не выйду отсюда.

– Тим, может, тебе принести чего-нибудь поесть? – отвлекает меня Леня. – Сейчас ужин уже будет.

– Я боюсь, Лень, в меня сейчас и кусок не полезет, – говорю парню и поворачиваюсь набок.

Внутри как будто в воде переваливаются все внутренности. Непроизвольный стон вырывается изо рта. Стискиваю зубы. Нахер я дергался?

– Я к Ильиничне зайду, возьму таблеток, – подрывается Михей. – Убить бы этого выродка.

Парень выходит, громко хлопнув дверью. Леня тоже засобирался в столовку.

– Лень, – окликаю друга, – а что там вообще произошло? За что мартышку избили?

– Мартышку? – переспрашивает парень. – А, ты про домовушку? Так это, насколько я понял, она сама девчонок дождалась в курилке и наехала на Ваську, ну, а там слово за слово… Ну, ты сам знаешь, наши разговаривать не привыкли, вот и досталось ей по первое число, – Леня присел на стул. – Зря она, конечно, к ним полезла.

В голосе ни намека на жалость, так почему во мне девчонки вызвали это чувство? Откуда оно взялось?

– Ладно, пусть это будет уроком, надеюсь, ей не сильно досталось, – я застываю в одном положении, лишние движения пытаюсь не совершать.

– Тим, тебе бы в больничку, это же ненормально, что ты корчишься.

В его голосе слышу жалостливые нотки.

– Слышь, пацан, ты охренел? Ты че, меня жалеть вздумал? То есть, девчонку тебе не жалко, а меня решил пожалеть? – я все-таки вытаскиваю подушку из-под головы и кидаю ее в парня. – Иди нахрен, и чтобы больше я от тебя такого не слышал.

– Сдаюсь, сдаюсь, – поднимает он руки, капитулируя к двери, подушка так и остается лежать на стуле. – Надеюсь, ты все-таки доживешь до весны, – хмыкает он и, видя, как я тянусь за кроссовкой, шмыгает за дверь, плотно прикрыв ее за собой.

Я, кряхтя, как старик, занял удобное положение и прикрыл глаза.

«Волков, всего пять месяцев подождать, пять, – улыбка растягивает губы, – а потом ты будешь свободен, как ветер, и обязательств у тебя будет не так много перед отцом. Укатишь в любую страну Европы, куда только захочешь, и постараешься выскрести из памяти этот гребанный интернат».

Улыбка сползла с губ, сменившись злобной гримасой. Только Василиса, скорее всего, будет постоянным о нем напоминанием.

***

Когда мама умерла, я превратился в маленькую каменную глыбу. Я стал нелюдим, да и разговаривал мало. Только с отцом и некоторыми учителями, и то по делу. Например, когда тот же Лева пытался меня за что-то наказать, а я орал ему в лицо, как его ненавижу. А его это только заводило сильнее. Он, видимо, уже тогда увидел во мне «игрушку», которую ему хочется сломать, но не сломал, не получилось, оказался слишком прочным для его зубов оловянный солдатик.

Мы с Васькой впервые увиделись весной. После того, как мама умерла, не прошло еще и полугода, а отец притащил в дом какую-то тетку. Я как раз был на выходных дома. Отец сделал это специально, чтобы типа я познакомился с его новой женщиной. Я тогда смотрел на эту тетку и не понимал, что происходит. Просто все то время, что мы сидели в Маке, я пялился сквозь них в пространство и не проронил ни слова, но как я понял позже, тетенька эта была очень смекалистой сукой. На следующий день она притащилась к нам домой с дочкой своей Василисой, перед которой стояла задача хоть как-то расшевелить меня. И признаюсь честно, ей это удалось.

Васька мне стало словно сестрой уже спустя день общения в тесной близости. Девчонка была словно зажигалка. Непоседа от природы, она меня поразила с первого взгляда своей живостью и разнообразием находить интересные занятие даже там, где их априори нельзя отыскать. Она стала для меня идеальной подругой и другом, а когда ее мамашка сказала, что мы с Василисой теперь и учиться будем вместе, моему счастью не было предела. Смерть мамы потихоньку отпускала меня. Я повяз в девочке по имени Василиса. Именно тогда я начал думать о том, что никогда больше не хочу с ней расставаться, что всегда хочу быть вместе.

Семейные ужины по выходным стали для нас регулярными посиделками, и я даже не заметил, как в нашу квартиру переехали вещи Василисы и ее мамаши. Но я и против-то не был, только за. Ведь это значило, что теперь с ней нам и расставаться никогда не придется.

Как-то за ужином мать Василисы, посмеиваясь, заметила, что из нас бы получилась неплохая пара. Я пожал плечами, ведь еще не понимал, о чем говорит женщина, а вот румянец на щеках десятилетней девочки заметил.

Это спустя год я понял, о чем тогда говорила мать Васьки, когда на дискотеке в честь Нового года, которую устроили в интернате, мы с Василисой в первый раз поцеловались, и в наших отношениях появился новый виток. Мы перестали с ней быть братом и сестрой. Теперь для меня она была моей девушкой.

А потом… потом началась «взрослая жизнь». Мы будто сошли с нормального автобуса, который вез нас в светлое будущее, и сели на дребезжащую развалюху под названием «подростковая жизнь интернатовских детей».