Только море вокруг - [48]

Но ни на палубе, ни на спардеке не было ни инженера, ни старпома, ни старшего механика. Лишь у трапа, спущенного на пристань, одиноко маячила вахтенного матроса Яблокова.

— Эй, вы, как вас там! — крикнул капитан. — Разыщите-ка американца и немедленно ко мне. Живо!

— Так он же ушел, — отозвался вахтенный. — С полчаса назад. С Никанорычем и старпомом попрощался и, — Яблоков махнул рукой на берег, — след простыл.

— А, черт! — Борис Михайлович так хлопнул дверью своей каюты, словно ахнул из допотопного дробовика-громобоя.

И когда полчаса спустя низкобортный пыхтящий буксир повел «Коммунара» к причалу, где предстояла погрузка, капитан мрачнее грозовой тучи поднялся на ходовой мостик. «Спровадили, — думал он, в душе проклиная своих подчиненных. — Не дали мне угостить достойного человека. Вот она, наша благодарность. Эх, люди!»

Он ничего не сказал старпому до тех пор, пока пароход не пришвартовался к причалу. Лишь после этого направляясь к трапу, Борис Михайлович уколол Маркевича язвительным взглядом и пробормотал, процеживая слова сквозь желтые от табачного дыма зубы:

— Поменьше бы совались не в свои дела, Алексей Александрович. И поменьше бы слушали кое-кого из чересчур умных. Я как-нибудь и без нянек обойдусь.

Алексей удивленно поднял брови:

— В чем дело?

Но Ведерников не счел нужным объясняться. Затопал вниз с таким видом, будто и удивление штурмана нанесло ему огромную, незабываемую и непрощаемую обиду.

А Маркевич уже не думал о капитане: начиналась погрузка, и старшему помощнику, как всегда в таких случаях, пришлось разрываться, что называется, на куски. Он бегал то на переднюю палубу, где матросы быстро раскрывали трюмы, То спешил на кормовую, где докеры-американцы уже поднимали грузовые стрелы и по-своему, так, как удобнее им для работы, готовили стропы и прилаживали оттяжки. Груз пошел тяжелый, крупногабаритный: громоздкие ящики, обитые по краям широкими полосами толстого железа. На стенках ящиков большими черными буквами значилось предупреждение — «Не кантовать!» — и это еще больше усложняло работу: пока поднимешь ящик с пристани, пока опустишь его в черноту трюма, пока отволочешь в дальний угол, поставишь впритык с соседним… А время идет и идет, и начинает казаться, что с неудобным этим грузом провозишься не неделю, не две, а месяцы.

«Интересно, что в них, в этих ящиках?» — думал Маркевич, наблюдая за докерами. Он не знал о характере и назначении груза, не знал и никто на судне, даже капитан, и в этом опять-таки проявлялась одна из суровых особенностей службы в военную пору: тебя не спрашивают, согласен ли ты, можешь ли принять тот или иной груз; не говорят тебе, что́ грузят на твой пароход; не всякий раз считают нужным сообщить, куда, в какой порт пойдет твое судно, особенно, если следует оно в море в составе конвоя.

И Алексей не заметил, как прошел день и опять наступил густо-синий, удивительно тихий в гигантском порту вечер, испещренный мириадами электрических огней на берегу. Город лежал огромный, беспредельный, как целый мир, и спокойно-беспечный, как дремлющая нега. Будто и не было нигде в мире других городов — погруженных во тьму, настороженно-бодрствующих, готовых к самому худшему или уже растоптанных, превращенных в груды мертвых развалин. Будто и не было сейчас в тех городах предсмертных судорог страшного боя, ослепляющих разрывов фугасок и снарядов, истошного вскрика гибнущих детей и последнего стона раненых. Или, может быть, этому городу просто нет никакого дела до тех городов? Вон как ярко сияют огни лампионов на его площадях и горбатых проспектах, как слепяще сверкают разноцветные неоновые рекламы на стенах домов. Где-то сладко воркует манящим женским голосом песенка. Где-то кто-то кричит разухабисто и залихватски или вопит подобие песни возвращающийся на судно пьяный матрос…

«Мы не воюем, а торгуем, — вспомнились слова Уиллера с такой отчетливостью, будто он только что произнес их, — и в этом наше преимущество и наша сила». Да, они торгуют. Вот этими ящиками, в которых черт его знает какой, но, конечно же, необходимый нам груз; своею готовностью продавать, что угодно и кому угодно, лишь бы платили звонкой монетой; своим одуряющим, до умопомрачения, трудом за такую же монету… В этом сила? И в этом ли преимущество, Дик? Только ли в этом, дорогой мой мистер Уиллер?!

«Жаль, что мы не увидимся больше, — вздохнул Маркевич. — Может, я сегодня рассказал бы тебе о Глорочке и о том, что не знаю, жива ли она. Как отнесся бы ты, отец, к моему рассказу? Или тоже — „торгуем“? Но разве торгуют жизнью детей?»

За столом в кают-компании, за ужином в этот вечер было непринужденнее и свободнее, чем бывало, когда из «святая святых» изволил являться капитан. Борис Михайлович пожелал ужинать в одиночестве, у себя в каюте, а значит, и некому было недовольно хмуриться за столом, ворчать на недосоленные котлеты и высказывать сентенции, против которых не дано возражать никому. Говорили о только что закончившемся ремонте, о погрузке, о своем нетерпении поскорее уйти из Сан-Франциско, поскорее вернуться домой. Только старший механик, против обыкновения, не принимал участия в общей беседе, все молчал и молчал, озабоченно поглядывая на дверь, и извилистая синеватая бороздочка все глубже врезалась в его покатый лоб.