— Схожу. В случае чего — к Глотову.
— Или к Таратину. Они поймут.
А полчаса спустя, когда старший помощник, переодевшись, направился в город, у трапа его остановил Егор Матвеевич Закимовский. Морщины как будто успели уже разгладиться на землисто-коричневом лице машиниста, спина не казалась сейчас такою надломлено-сутулой, седые усы с золотистым отливом задорно топорщились над улыбающимся ртом. И только на самом дне еще усталых глаз светилось то ли сомнение, то ли неверие в счастливый исход.
— Леш, — начал он не очень твердо, но тут же упрямо мотнул головой, как бы сбрасывая с себя остатки тревоги, и, обхватив Маркевича за плечи, закончил совсем, как встарь, как любил всегда говорить Золотце в веселые минуты: — А хочешь, я тебя за борт шмякну? Нет, ты скажи: хочешь? Только сбулькаешь!
Алексей ткнул его слегка кулаком под ребра и, вырвавшись, сбежал по трапу на пристань, провожаемый заразительным смехом счастливейшего из смертных.
* * *
Была уже ночь, когда Маркевич вышел из Управления пароходства, — голубовато-синяя лунная ночь. Надраенный до ослепительного блеска диск луны висел в безоблачном небе, заливая Архангельск неживым, будто выдуманным светом. В этом свете город казался или вымершим, или спящим: лунные улицы, как бы придавленные тягостной тишиной, смутные силуэты перекрашенных в темное домов, и — ни огонька кругом, ни смеха прохожих, ни автомобильной сирены.
Алексей торопился: на судне, небось, заждались, Борис Михайлович рвет и мечет, Закимовский не находит места, не зная, как решилась его судьба. Но разве Алексей виноват, что весь день одно наплывало на другое, возникали все новые и новые вопросы, которые надо было разрешить именно сегодня, потому что не завтра, так послезавтра «Коммунар» выходит в море? Вот и пришлось ждать-дожидаться, так и день прошел. Ничего, теперь прямо на судно и — прощай, любимый город…
А город лежит вокруг и родной, и как бы совсем незнакомый, город все-таки бодрствует, чутко и настороженно вслушиваясь в неправдоподобную лунную тишину. Невнятно и глухо бормочут репродукторы, кое-где установленные на телефонных столбах, сухо похрустывают деревянные тротуары под ногами дежурных дружинников возле каждого дома, каждых ворот, с неба то наплывает, то опять отдаляется рокот мотора барражирующего самолета. Синими молниями вспыхивают вольтовы дуги трамваев на проспекте Павлина Виноградова, да такие же молнии электросварки время от времени разрывают голубоватый сумрак августовской ночи в стороне завода «Красная Кузница».
Впервые видел Маркевич свой город таким суровым, ожидающим внезапного удара. Ни одна бомба не упала еще на Архангельск, а кажется, будто находишься не в тылу, а в самой непосредственной близости от линии фронта. Или только так кажется? Только на него, на Алексея Маркевича так угнетающе действует с непривычки эта мертвенная голубоватая тишина? А на других, на горожан?
Вон у ворот стоят старик и девушка с противогазными сумками через плечо. Разве им легче? О чем они думают, о чем говорят, привычно приглушая свои голоса? Навстречу спешит, торопится женщина с укутанным в одеяльце ребенком на руках. Даже под ноги как будто не смотрит, до того ей некогда. А почему? Неужели и ей невмоготу от этой тишины?
— Стойте, товарищ, — остановил Алексея старческий голос. — Предъявите документы.
К нему подошли двое, старуха и подросток стали так, чтобы он не сразу мог дотянуться до них руками.
— Пожалуйста, — послушно достал Маркевич удостоверение. Но старуха уже рассмотрела форменную фуражку и китель, сказала без недоверия, а спокойнее, теплее:
— Ладно, сынок. Не надо. Не разглядела я сразу-то тебя. На судно торопишься?
— на судно.
Захотелось сказать старушке тоже что-нибудь теплое, простое, и, спрятав удостоверение в карман, Алексей пошутил:
— Ночь-то какая светлая… Соловья не хватает, правда?
— Будь она проклята, луна! — сердито ответила та. — С верхотуры весь город, как на ладони.
— Соловьи… — с немальчишеской горечью усмехнулся подросток. — Как прилетят эти гады, начнут бомбить…
— Типун тебе на язык! — Резко оборвала его старуха. И к Маркевичу: — Поспешай моряк. Заберут тебя патрули, если пропуска не имеешь. После двенадцати без пропуска ходьбы нет.
— До свидания, мать.
И Алексей зашагал дальше. Ждут нападения, готовы к налету, а ни тревоги, ни страха нет ни у парнишки, ни у старухи. Знают, что никогда больше не встретятся со случайным прохожим, с неведомым моряком, а сколько заботливой теплоты в одном лишь этом напутственном слове: «поспешай…» И такие сегодня все наши люди — и в больших городах, и в самых маленьких селах. Такими, суровыми и непреклонными, сделала всех война…
Алексей не понял, что за вспышки озарили вдруг небо далеко-далеко на горизонте, за Кегостровом, по ту сторону Северной Двины. С каждым мгновением этих вспышек становилось все больше и больше, будто все новые и новые падающие звезды прочерчивали бархатную синь августовского неба. Кто-то пробежал мимо Маркевича, громко и часто дыша. На соседнем дворе напряженный до звона женский голос звал на крышу дежурных дружинников. И в ту же минуту в уши Алексея ударил раздирающий вой сирены.
