Только море вокруг - [28]

— Вакансий нет, наведайте завтра…

Вакансий нет, а других посылают. Юнцов, мальчишек направляют и кочегарами, и машинистами, и чуть не механиками. И только для него, «запачканного», никак не могут найти одну-единственную вакансию, пусть кем угодно, но лишь бы на судне, — лишь бы не торчать на опостылевшем берегу, где ни крыши над головой, ни голоса близкого человека.

Егор Матвеевич испуганно привскочил, настолько внезапно и широко распахнулась дверь каюты.

— Сидишь? — сердито гаркнул на него какой-то скуластый парень с монгольским разрезом глаз. Но увидав человека с морщинистым лицом, сразу сбавил тон, закончил с заметным смущением: — Простите, вы товарищ Золотце? Быстрее в машину: перетяжка!

И все. Дверь захлопнулась, парень исчез, по коридору забухали его торопливые шаги. А Закимовского словно подстегнуло это короткое слово — «перетяжка»! Он не почувствовал, не заметил смешного обращения парня: «товарищ Золотце». Не успел удивиться, почему вдруг именно его зовут на перетяжку. Перетяжка судна — значит аврал, когда всем находящимся на борту, — по местам стоять, с якоря сниматься! И не раздумывая, не колеблясь ни секунды, Егор Матвеевич нахлобучил кепку, выскочил в коридор и помчался к трапу, ведущему в «преисподнюю», в машинное отделение.

Десять минут спустя седой, жилистый, очень худой старший машинист стоял у реверса главной машины. Острые, чуть прищуренные глаза его не отрываясь глядели на черную стрелку машинного телеграфа, руки уверенно и сильно сжимали тепловатую металлическую рукоятку, ноги так же привычно и сильно упирались в натертый до блеска настил палубы. И стоило стрелке дрогнуть, податься по кругу, оповещая о заданном ходе корабля, как послушная воле человека машина тотчас же выполняла этот ход. Никто из работающих здесь моряков не обращал на него внимания: у каждого машиниста и масленщика даже на самом коротком переходе судна свои заботы и свое дело. Не обратил как будто внимания и старший механик Григорий Никанорович Симаков, спустившийся сюда сразу после начала съемки с якоря. Только кивнул Егору Матвеевичу, когда проходил мимо. И пока шел «Коммунар» по узкому речному фарватеру до пристани торгового порта, в машинном отделении все время царила немного напряженная, деловитая тишина.

Напомни сейчас кто-нибудь Закимовскому о недавней его безнадежной опустошенности, об унынии там, в каюте старпома, он, пожалуй, окрысился бы, прогнал бы прочь такого человека. Какое уныние, какая беспросветность, откуда? Да вот же оно, — родное, всю жизнь любимое, знакомое до малейшей подробности: мерный ритм могучей, отлично работающей машины, матовый блеск покрытых тонким слоем смазки шатунов, замасленные товарищи с ветошью и масленками в руках, то и дело на ощупь проверяющие, не греются ли подшипники. Разве вчера или хотя бы сегодня утром было иначе? Разве не здесь, не возле реверса главной машины стоит Егор Матвеевич свою ходовую вахту? Здесь, только здесь, и нет на свете человека, который посмел бы прогнать его с этого самого дорогого места!

И когда черная стрелка машинного телеграфа, вздрогнув в последний раз, прочно замерла на делении «стоп», он с удовлетворением, с сознанием отлично выполненного долга вздохнул полной грудью и не спеша, с достоинством принялся вытирать руки пучком еще почти чистой ветоши.

Сразу стало тихо-тихо: корабль замер на швартовых у причала. И в этой тишине по-будничному просто прозвучал знакомый голос:

— Привет, Матвеич. Пошли наверх…

А Закимовского этот голос будто ударил: рядом стоял, протягивая ему руку, и скуповато улыбался Григорий Никанорович Симаков. И хотя вид у него тоже был очень будничный, очень спокойный, но — зовет наверх, значит, конец: сделал ты Золотце, свое дело, помог людям на перетяжке, а теперь можешь отправляться, в машинном отделении судна посторонним находиться не полагается.

Ноги гнулись, когда вслед за старшим механиком Егор Матвеевич поднимался на палубу по крутому и узкому трапу, сердце стучало так, что вот-вот выскочит из груди. Перешагнув через высокий комингс, Золотце остановился и тяжело перевел дыхание: куда ж я теперь? А Симаков уже открыл белую дверь каюты и улыбнулся без тени сочувствия, скорее с насмешкой.

— Ишь, одряхлел ты как, Егор. А ведь мы, кажись, однолетки. Шагай веселее, шагай…

От приглашения ли этого или от дружески-иронического тона стармеха Закимовскому стало чуть полегче. Все еще не пытаясь парировать шутливую подначку хозяина, он опустился на предложенный стул и с неуверенной полуулыбкой принялся рассматривать Григория Никаноровича. Одряхлел, а? Скажет тоже… А ведь и сам далеко не блещет молодостью, и сам давно уже не тот Гришка Симаков, с которым лет двадцать назад служили они на одном из боевых кораблей тогда еще молодой Советской России.

— Ты бы, Никанорыч, сам иногда на себя в зеркало посматривал, — нашел он, наконец, подходящую фразу. — Лоб у тебя, да и щеки вроде рашпиля: в самый раз подшипники шабарить.

— Пустое! — беззаботно отмахнулся старший механик. — Не в роже дело, была бы душа на месте. Слушай, Матвеич, почему бы тебе не остаться у нас? Старшим машинистом? Приболел у меня старший-то, поправится не скоро, а нам в море…