Только море вокруг - [25]

Глава четвертая

Никто не встречал моряков, когда «Коммунар», поднявшись по судоходному руслу Северной Двины, швартовался у гранитного причала Красной пристани. На город, на широкую гладь реки опускался густо-синий августовский вечер, и в мягком сиянии его Архангельск казался удивительно мирным и спокойным, будто обжигающее дыхание войны так и не посмело коснуться его. Только не слышались, как обычно, пароходные гудки на Двине, да меньше прохожих было на берегу и в прилегающем к порту сквере…

Закончив швартовку, Ведерников не сразу покинул мостик и старшему помощнику не разрешил уйти. Молча смотрели они на меркнущий в вечерних сумерках город и не сговариваясь искали на улицах его черные пятна пожарищ, скелеты разрушенных бомбами зданий. Во время рейса Маркевич часто с тревогой думал о городе: «Цел ли? Стоит ли еще?.. Ведь достаточно какой-нибудь сотни зажигательных бомб, чтоб при крепком ветре от всего этого скопища деревянных домов, бревенчатых мостовых, дощатых заборов и тротуаров остались одни головешки!» И когда думал так, сердце начинало щемить, душа болела за Глорочку: Как она там, жива ли?

Но, кажется, все хорошо, все цело…

— Пока все в порядке, — глубоко, с облегчением вздохнул Борис Михайлович и, словно сбросив тяжелую ношу, заторопился к трапу: — Я домой, Алексей Александрович, вы уж хозяйничайте тут.

— Утром вернетесь? — вслед ему спросил Маркевич, не удивляясь этой поспешности: на стоянках в Архангельске капитан не любил задерживаться на судне.

— А как же? — обернулся Ведерников. — Вернусь, конечно… — Он опустил на палубу звнесенную над ступенькой трапа ногу, раздумчиво пошевелил пухлыми губами. — А может, не ходить? Вдруг явится кто из пароходства?

— Идите, идите, — Алексей удержал готовый сорваться смешок. — Никто не явится: скоро ночь.

— Ну, а в случае чего… — и капитан не закончив, махнул рукой.

Подождав немного, Алексей тоже сошел вниз, проверил, надежно ли закреплены швартовые, не пробивается ли свет из иллюминаторов, у трапа ли вахтенный матрос, и лишь после этого отправился к себе в каюту. Он не завидовал ни Борису Михайловичу, ни другим, на целую ночь ушедшим на берег: ему нечего делать там, никто не ждет, не тоскует о нем. Разве что Глорочка…

Больше всего хотелось сейчас спать. Раздеться, лечь в мягкую пружинную койку с чистым бельем, потушить свет и сразу уснуть глубоко, крепко, без сновидений, отоспаться за все бесконечные, долгие сутки рейса, проведенные без единого часа настоящего отдыха. Но разве ляжешь, разве уснешь, если в любую секунду тревога, внезапный налет фашистов могут вызвать наверх, под осколки зенитных снарядов, под вражеские бомбы? Нельзя… И только сняв ботинки, расстегнув пуговицы кителя, Алексей опустился в глубокое кресло, вытянув ноги на придвинутый стул; откинув голову на спинку, закрыл глаза: подремлю…

Сон не сразу приходит к чересчур уставшему человеку. Большое физическое утомление пробуждает как бы второе, скрытое подсознание, равное второму дыханию у натренированного спортсмена: тело сковано так, что и мускулом не шевельнуть, а мозг работает ясно, один за другим воскрешая образы и очень далекого, и совсем недавнего прошлого. Так в эти минуты было и с Алексеем Маркевичем: будто спит, а перед глазами, перед мысленным взором — то белая ночь на сквере, на берегу Двины и задумчивая, грустная девушка в этой ночь; то придавленный зеленым ящиком со снарядами Петр Иглин, распростертый на досках пристани; то Владимир Федорович Сааров на мостике объятого дымом и пламенем парохода, уходящего в морскую глубь.

Да, война уносит самых близких людей. Может быть, уже нет и мамы, и она погибла в Одессе. Может быть… Как же трудно и жить, и дышать, когда знаешь, что смерть каждый день, каждый миг проходит возле родных и близких…

Он очнулся от робкого, не сразу услышанного стука в дверь и, сбросив ноги со стула, выпрямился в кресле.

— Да-да, войдите!

Дверь открылась нерешительно. В прорезе ее, на фоне освещенного электричеством коридора, появилась высокая фигура сутулого, очень худого человека. Сдернув кепку, человек глуховато спросил:

— Можно? Не помешал?

— Егор Матвеевич?! — рванулся к нему Маркевич. — Золотце!..

Они обнялись, прильнули друг к другу, от радости не находя слов. Костлявые плечи гостя вдруг стали вздрагивать от беззвучных рыданий, и Алексей оторопело взглянул в его полные слез глаза.

— Ты что? — прошептал он. — Что случилось, Матвеевич?

— Случилось? — Закимовский судорожно всхлипнул и попытался улыбнуться. — Ничего не случилось, Алеша. Живу вот, понимаешь? Опять живу!

— Ну-ну, будет тебе, будет. Садись-ка…

Маркевич усадил Егора Матвеевича на диван, сам опустился рядом, держа его за руку, словно все еще не мог поверить в столь неожиданное возвращение одного из друзей. «Сколько лет мы не виделись? — подумал он. — Восемь? Девять? Да, с тех пор, как расстались после рейса на датском пароходе „Отто Петерсен“»

Девять лет! Какой огромный и в то же время какой небольшой срок! Ведь все помнится так, будто происходило не годы, а месяцы назад: и этот «датчанин» с его ненавистным старшим штурманом — русским белоэмигрантом Виттингом, и еще раньше «Володарский», где Егор Матвеевич Закимовский был душою команды… Кажется, так, на «Володарском», ребята и прозвали его Золотцем за огненно-рыжие волосы на голове и на груди, за неистребимое жизнелюбие и неугомонную веселость всегда и во всем.