Только мертвые молчат - [11]

– Читай! – подал ему справку следователь. Михов прочел.

– Что скажешь – это след, а?

– След есть, cheri[6], улик нет.

– Будем их искать, Миха.

– Я думал по поводу твоего пресловутого сближения. Не понимаю, что оно может тебе дать. Вернее всего, он почует неладное и подготовит себе стопроцентное алиби – ежели он замешан. А если нет – еще больший ляпсус выйдет… Впрочем, не знаю.

– Что ты предлагаешь – вызвать его на допрос? Вот тогда-то он все концы спрячет. Ни допроса, ни обыска нельзя предпринимать. Это же, Миха, очевидно.

– А ты его подозреваешь?

– В общих чертах… Особенно из-за этого Ф… Мне нужно срочно проверить, что там закупал Арнаудов, это очень важно. Если окажется, что он подписывал сделки, по которым она была экспертом…

– Признаюсь, эта цепочка важная. Но что ты сможешь доказать? Там же все делается с глазу на глаз. Или ты намерен читать мысли своего Арнаудова?

– Интересные вы люди, черт бы вас побрал… Понаблюдаю за ним вблизи, обменяемся визитами, сходим на рыбалку – что в этом страшного? В конце концов, мы ведь соученики, земляки – случайная встреча, всякое бывает… А ежели он меня расколет, бросаю карты и сажусь за закон божий!

– И где ты будешь его прощупывать, здесь?

– А что мне мешает?

– Чудак ты, Коля. Ведь тебя может выдать любой сосед, мальчишка со двора. Не говоря о том, сколько людей тебя знают в городе.

– Ошибаешься, я не могу соперничать с известностью Бориса Михова.

В дверях показалась Петранка, на лице был написан вопрос: можно ли войти? Михов протянул ей руку и сказал Станчеву:

– Полный тараш[7] в гнездышке мадемуазели, полный.

– Что значит «тараш»? – полюбопытствовала Петранка. Михов объяснил.

– Оказывается, ты и турецкий знаешь?

– Через пень-колоду, Петранка… Как бушуют молодые страсти?

– Не так уж бушуют… – зарделась Петранка.

– Не дело это. Когда собираетесь любить – когда достигнете наших лет? – Михов тихо вздохнул, набрал полные легкие воздуха и Станчев, но Петранка не обратила на это внимание и неожиданно спросила:

– Дядя Боря, верно ли, что французы – вспыльчивый народ?

– Не подцепила ли ты какого-нибудь галла? Берегись.

– Какой там галл… Просто спрашиваю.

– Француз – ужасный индивидуалист, Петранка. Трибун, ворчун и индивидуалист. Внутри каждого из них кукарекает галльский петух. Знаешь, что больше всего меня поражало? Этот галльский петух и поразительное чувство иронии и самоиронии.

– Я вот сейчас читаю Стендаля, и у меня создается такое ощущение…

– Ты Рабле читала? Петранка покачала головой.

– А Франсуа Вийона?.. Нет. А Вольтера, Мольера? Начни с них, а потом уже возьмешься за Бейля.

– А знаешь, что папа у нас читает? Демосфена, Цицерона, Плутарха… И детективы.

– Да-а, Плутарх, – ностальгически произнес Михов. – Мудрые греки и тщеславные римляне. Различные масштабы исторической геодезии…

– Почему геодезии? – не понял намека Станчев.

– Как почему… С одной стороны, город-государство, который можно обойти пешком, а с другой – всемирная империя, облететь которую можно разве что на самолете.

В сущности, по поводу масштабов спор велся еще со студенческой скамьи, в нем участвовала и Ивон, прелестная Ивон, сейчас уже вся в морщинах – она лопотала по-болгарски, периодически переходя на французский и пригубливая красное винцо. Родом из района Бордо, она, также как и Михов, изучала право. Они сблизились незаметно, бывая вместе на прогулках и заводя спор обычно на ступеньках, ведущих к Сакре-Кер. На Монмартре они уже целовались, ароматный кофе дымил на их столике, а внизу тарахтело и скрежетало бальзаковское чрево города. Ивон расспрашивала его о Болгарии. О ее природе, городах и людях, заставляла его цитировать строки поэтов, напевать какую-нибудь болгарскую «шансон», мелодию которой она была не в силах повторить… Я поняла, говорила она весело, вы по крови близки корсиканцам… Но за шуткой сквозила издевка, которую он не мог стерпеть… Ивон, парировал Михов, насколько мне известно, нет ни одного француза или француженки, которые бы не восхищались корсиканцем с указательным пальцем, как бретонская морковь… Ты страдаешь от комплексов, мой мальчик, и именно наполеоновских, отвечала Ивон.

Михова же вгоняли в дрожь иные комплексы, особенно за столиком на Монмартре, под которым беспокойно переступали стройные ножки Ивон. И когда одной ночью между ними пали все преграды, Ивон с немыслимой быстротой изменила свое мнение по поводу мелодичности болгарских песен, звучности языка, страдания как исторического преимущества болгарина перед французом. По утрам она поднималась рано и приносила ему в постель молоко с булочкой, что-то напевала, расхаживая по комнатушке в мансарде на рю де Роз, пропускала лекцию за лекцией – их общая академия оказалась более привлекательной.

Он потерял ее еще в начале оккупации. В последнюю ночь перед нашествием она чувствовала себя неважно, глотала аспирин и кашляла, а он сидел подле нее и что-то бормотал о том, что будет с ними по прошествии времени, которое – хоть они и не подозревали об этом – для них уже истекло. На следующий день всю Францию охватил панический ужас, – уж больно французы рассчитывали на линию Мажино – и из Бордо прилетела телеграмма, чтобы Ивон немедля садилась на первый же поезд.