Только хорошие индейцы - [79]

И все же произошло.

И он единственный по колено в этом дерьме. Все скажут, что это сделал он – и наплевать, почему. Потому что он Индеец с Плохой Репутацией. Потому что сюда приехал Полицейский Племени. Потому что Ему Не Нравилась Невеста Друга. Потому что Его Мозг Закипел Во Время Потения. Потому что Его Друга-Убийцу Только Что Застрелили. Потому что Великий Бледнолицый Приемный Отец[52] Украл Всю Их Землю и Скормил Им Плохое Мясо. Потому что Егерь Не Разрешал Ему Добывать его Собственное Мясо. Потому что Его Отец Подал на Него Заявление в Полицию, обвинив в краже ружья.

Потому что в этом Ружье Поселился Призрак Войны. Потому что, потому что, потому что. Он сделал это по всем названным причинам и по всем другим, какие придумают газетчики.

Если он не убежит.

Если он не убежит в горы и не заживет там, как встарь, никогда больше не спустится вниз, даже за пивом. Разве что сходить на один из матчей своей дочери? И просто постоять у ограды могилы Босса Рибса?

Он бредет к костру, раскрывает ладони и тянет их к этому чудесному жару. Он дрожит, его зубы стучат. Он смотрит на потельню, забрызганную кровью Ната, ненавидит себя за радость от того, что это кровь не его дочери, а потом разглядывает старый грузовик, его лежащую на земле раму. В конце концов его глаза останавливаются на холмиках снега.

Он идет туда, мимо собак, и падает на колени рядом со своим лучшим другом.

– Теперь только ты и я, парень, – говорит он ему.

Садится на снег, который уже даже не холодный, несмотря на то что половина его штанов оторвана. Он просовывает ноги под голову Кассиди, обнимает его голову, опускает свой лоб к тому, что осталось от головы друга, а потом быстро поднимает взгляд и смотрит вдаль, в небо, насколько хватает глаз.

– Это была не она, парень, – говорит он и дважды стучится лбом о лоб Кассиди, довольно сильно.

С любовью.

– Это была не Ди.

Кассиди только смотрит в упор. Но его глаза уже не видят. После смерти он стал игуаной. Гэбриел готовится к тому, что рот Кассиди сейчас откроется, из него вывалится большой язык и что-нибудь слизнет.

И это было бы еще не самое плохое, что могла принести эта ночь.

– Вот… вот и пришло время, парень, – говорит Гэбриел. – Я… они посчитают, что это сделал я. Так оно и есть, если говорить о Джо. Да и о мальчике тоже. И о тебе. Насчет тебя – точно, парень. Тебе бы следовало просто… просто выстрелить на дюйм левее, парень.

Он прижимает подушечку среднего пальца к старому шраму возле правого глаза, к тому самому месту, к которому прикасается с тех пор, как был совсем маленьким.

– Но ты всегда был ужасно плохим стрелком, – говорит он, потом крепко зажмуривается. – Только это была не Ди, – шепчет он в восторге от того, что сообщает такую новость. – Это была не Ди. Вот что главное. С ней все в порядке. Теперь я… я буду жить с…

Когда он поднимает взгляд на скрип снега, а потом этот скрип замирает, ты стоишь там и держишь «маузер» поперек бедер, левая рука сдвинута до конца цевья, до неровных насечек. Больно даже прикасаться к ним, даже думать о прикосновении к ружью, но теперь это единственный выход.

Ты чувствуешь, что твои глаза стали орехово-желтого цвета, и это правильно, они, возможно, чуть-чуть больше, чем нужно для этого лица. Гейб кивает и спрашивает:

– Твоя работа? И Льюис тоже?

Ты не обязана ему отвечать. Ты ему ничем не обязана.

– Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя глаза точно такие, как у вапити? – спрашивает он.

Ниже по склону стадо уже ждет тебя, они подходят, как призраки, ни один из них не зовет, не кричит. Земля под ними истоптана, темная, сырая. Запах от нее такой чудесный. Ты не можешь им надышаться.

– Мальчик видел тебя? – со смехом спрашивает Гэбриел. – П-По’нока, правильно?

– Понокаотокан акии, – отвечаешь ты ему, глядя сверху. Женщина с Головой Вапити.

Гэбриел это обдумывает, осознает почти в достаточной степени, смотрит на тебя снизу вверх и кивает: конечно, он понимает.

Ты протягиваешь ему ружье. Как подношение.

– Зачем? – спрашивает он, отпрянув, но ему приходится его поймать, когда ты бросаешь ему ружье сбоку.

Он ставит «маузер» прикладом в снег, чтобы опереться на него, и повторяет:

– Зачем ты все это делаешь?

Если ты ему скажешь, он умрет, зная, что у всего есть причина, что это был круг, и он замыкается. В тот снежный день тебя даже этого лишили.

Ты киваешь на ружье в его руках и говоришь на его противном английском:

– Приступай, иначе я займусь твоим детенышем по-настоящему.

Он смотрит на тебя секунд пять, потом переводит взгляд на ружье. Когда он открывает затвор, мокрая медь на мгновение ярко вспыхивает.

– Я уронил пулю в снег, – говорит он.

– Она воняет, – отвечаешь ты ему, морща нос.

– Ты правда оставишь ее в покое? – спрашивает он и ставит затвор на место так резко, что ты помимо своей воли выпрямляешься. – Ты ее не тронешь? Она… ты ведь знаешь, что она выберется отсюда? Понимаешь?

Ему было бы так легко направить этот ствол на тебя.

Но сейчас он думает не как охотник. Он думает как отец.

– Ладно, ладно, – наконец говорит он и переворачивает неуклюжее ружье так, что ствол упирается снизу в его подбородок, и ему приходится запрокинуть голову, так как ружье длинное. – Вот так?