Только для девочек - [15]

Если бы Олимпиада Семеновна побывала в Сочи, «эти чайки с их убирающимися шасси», наверное, были бы вынуждены снова «брюшко рыбешкой пичкать». Пудинги Олимпиада Семеновна готовит из черствого хлеба, который остается в больничной столовой. Она считает, что не должна пропасть и крошка хлеба, потому что в хлеб вложен огромный труд. Прошлой весной я написала такое стихотворение:

И нам оставили отцы

Почти безоблачное небо

Страны, в которой огурцы

Значительно дороже хлеба.

Папе стихи не очень понравились. Нужно будет прочесть их Олимпиаде Семеновне. По-моему, это правильные стихи. Огурцы на девяносто девять процентов — вода. Они не должны быть дороже хлеба. И яблоки не должны быть дороже хлеба. И даже апельсины.

Я стараюсь здесь есть поменьше, но пудинг Олимпиады Семеновны штука такая вкусная, что просто невозможно удержаться. Сегодня был яблочный пудинг. О том, как его готовить, Олимпиада Семеновна рассказала нам коротко и научно. Взять черствый белый хлеб. Обрезать корку. Почистить яблоки. Нарезать хлеб и яблоки ломтиками. Пересыпать сахаром. Сложить в форму слоями, а каждый слой залить смесью яиц с молоком. И запечь в духовке. На один черствый батон полкилограмма яблок, пол-литра молока, два яйца, полстакана сахара и тридцать граммов сливочного масла.

Когда я вернусь домой, я тоже начну печь пудинги из черствого хлеба. Я буду угощать ими школьников. Не только одноклассников, а разных. Чтоб и они освоили приготовление этого блюда. Чайки обойдутся. Очень хочется мне такого пудинга. Но — нельзя.

В больнице, помимо официальной медицины, существует еще и медицина неофициальная. Больные передают друг другу ее методы.

Эта неофициальная медицина рекомендует больным, которые не встают, принимать желудочное лекарство фталазол и поменьше есть. Тогда реже приходится переживать унизительную процедуру, когда под тебя подкладывают судно.

Я принимала фталазол и ела так мало, что совсем исхудала. Я и раньше не была толстой, а теперь остались только кожа да кости.

Нянечка Галя, хорошенькая девушка с постоянно удивленно приподнятыми бровями, принесла мне судно и, когда я сказала, что не нужно, недовольно и встревожено покачала головой. А я снова задремала, раздумывая обо всем, что со мной произошло.

Последнее время мне как-то очень не везло. Я писала много стихов и посылала их в разные газеты и журналы. И отовсюду мне их возвращали с письмами, что они не подходят. Ни одного стихотворения, даже самого маленького, никто не хотел опубликовать.

Я написала два письма писателю Корнилову, но он на них не ответил. Так, словно меня вообще не было на свете.

А Коля Галега ответил на мое письмо, но так, что лучше б он и не отвечал. Он уехал со своей мамой Еленой Евдокимовной во Владивосток к дяде. И написал, что больше не будет со мной переписываться, что ему эта переписка только мешает, что все это отрезано, что ему надо стать моряком и заботиться о больной Елене Евдокимовне, а если он каждый раз будет представлять себе, как я разговариваю с кем-то другим и хожу в кино с кем-то другим, то это будет его расслаблять и мешать ему в достижении поставленной цели.

Я сразу же написала в ответ, что это чепуха, что письма наоборот часто поддерживают человека, что был выдающийся моряк лейтенант Шмидт, так он написал кучу писем, но на Колю это, по-видимому, никак не подействовало.

Глава шестая

У нас, у девочек, иногда очень болит голова.

И сегодня, с самого утра, а вернее, еще с ночи, у меня была такая особая пульсирующая головная боль. И сквозь эту боль, и сквозь эту пульсацию я думала о том, что у больших поэтов бывают иногда удивительные строки. Так вроде все очень просто. Вроде ничего особенного. Вроде это даже не стихи. Но вот избавиться от такой строчки, забыть о ней, совершенно невозможно.

Ее как бы держишь в пальцах, как ограненный прозрачный камень, и видишь то одну, то другую новую, прежде не замеченную тобой грань — в слове, в звуке, в протяженности гласной, в сочетании согласных. И в памяти у меня все время оборачивалась такая строка: «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый».

Сегодня дежурила Олимпиада Семеновна. Она вошла в палату, взглянула на меня быстро, искоса, и сказала:

— Я тебе сейчас, Оленька, принесу таблетку амидопирина. И сразу станет легче.

Она всегда знает, когда у девочек болит голова.

— А нельзя ли, — неожиданно для самой себя спросила я, — не амидопирин, а ментоловый карандашик?

Нет, Олимпиаду Семеновну положительно ничем нельзя было удивить.

— Можно, — ответила она. — Правда, теперь ментоловый карандашик редко употребляется. Но он есть в нашей аптечке. Сейчас я принесу.

Она выплыла из палаты, как тяжелый фрегат под белоснежным парусом — халатом, плавно и быстро, и вскоре вернулась с ментоловым карандашом, похожим на белую губную помаду, присела рядом со мной и стала медленными круговыми движениями потирать мне виски. Кожа на висках захолодела, и сразу стало будто бы легче.

— Я никогда не была в Сталинграде, — так, словно продолжала начавшийся прежде разговор, сказала Олимпиада Семеновна. — В наш санитарный поезд раненых грузили по другую сторону Волги. Их сначала переправляли через Волгу на переправе под страшной бомбежкой, потом в «летучках» — это были обыкновенные товарные вагоны — подвозили к станции Прудбой, и лишь затем они попадали в наш прекрасный санитарный поезд с настоящей операционной, с подвесными койками. И вот однажды — это было одиннадцатого сентября сорок второго года — наш санитарный поезд плавно, — вагоны были на особых рессорах, — подъезжал к городу Энгельсу. Мы должны были отвезти раненых в далекую Уфу. Я проходила по своему вагону, я тогда еще была медсестрой, а на нижней койке лежал молоденький лейтенант с перевязанной головой. Я знала, что у него проникающее осколочное ранение в череп. Было видно, что у него очень болит голова. Я ему сказала, как тебе, что принесу сейчас таблетку пирамидона. Тогда говорили пирамидон, а не амидопирин, хотя это то же самое лекарство. И вдруг он, почти как ты, ответил мне стихотворной строчкой: «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый».