Только б жила Россия - [21]

— Ага. Завтра в ночь.

— Вы как застрельщики, ей-пра!

Ганька Лушнев грязно ухмыльнулся.

— Не пойму: на ча блудниц при войске держат?

Маркитантка выпрямилась, поманила его пальцем.

— Ближе, милок, ближе! — и крепко ухватила за угреватый нос. — Ты мне… под подол заглядывал? Говори, заглядывал?

— Уймись, чертовка… Брысь! — отбивался Ганька.

Подхватив пустое ведерко, Дуняшка стремительно зашагала прочь. Савоська сидел, окаменев скулами.

— А ведьмочка аккуратненькая! — бросил Свечин. — Таковскую, понимаешь, и купить не грех!

— Аль она тебе корова? — огрызнулся Макарка.

— Папаня-то из дважды беглых.

— Мели Емеля.

— Точно! Последним владельцем был купец-воротило. Ну сведал про все, идет к боярину Стрешневу, в разряд воинский: дескать, мои холопья, а прибились ко мне в шестьсот косматом году. Тот как заревет на него: «Царский указ нарушаешь, беглых принимаешь? Эй, сковать — и в Преображенское!» Купчина отбрыкался еле-еле: подряд срочный имел, он и спас.

— А Дуняшкин батя?

— Кто, какой дурак золотыми руками поступится, тем паче войско? Батю мигом в каптенармусы, дочь маркитанткой, при нем. И шито-крыто!

На том и обмелел разговор. Савоська, Пашка, Макар засобирались домой, — назавтра им предстояло приведенье к присяге. У ворот пушкарей нагнал Онуфриев, придержал Савоську за рукав.

— Дуняшка-то ввечеру мимо вас едет, за анисовой для господина бомбардира. Встретил бы на закате, проводил… Ну, до скорого!

Ганька развинченной походкой шел впереди, толкал встречных, плевался, отпускал похабщину. В одном из переулков он едва не сцепился с матросами, идущими тесной гурьбой.

— Эй, митрохи, вас-то как на Москву занесло? — не преминул подкусить Лушнев.

— Заткнись, глухарь, пока посередь улицы не выпороли! — ответил верзила-усач, опоясанный по кафтану ремнем с увесистой медной пряжкой.

Ганька на какую-то минуту затих.

Севастьян с Павлом и Макаром намеренно приотстали. Осточертел поганый лушневский язык, приелись дикие коленца — того и гляди нарвешься на беду… Шагали неторопливо, перебрасывались редкими словами.

— Будем в Можайске, непременно вырвусь на часок до своих, — мечтал Савоська, помаргивая увлажненными глазами. — Что они там, как они?

— Ты и нас прихвати, за компанию.

— Только не с дорогомиловцем, упаси господь!

На пустыре, чуть одетом травой, играли в лапту. Мелькала бита, мяч, туго-натуго скатанный из шерсти, взвивался высоко в небо, подростки со всех ног мчались туда и обратно. Кто-то узнал Пашку-артиллера, ломким баском попросил:

— Пань, вдарь по старой памяти!

Еремеев отрицательно помотал головой: дескать, служба, нельзя ни в коем случае! — и, уходя, все оглядывался назад.

— Брательник мой младший. Скоро и ему «сено-солома»… — Голос у Павла дрогнул. — Маманьку жалко…

— Зашел бы, чудило!

— Обожду, — хмуро прогудел Павел. — Мать в три ручья зальется, да и жинка — следом, на нее глядючи. Успею!

— А где наш бузотер? — вспомнил Макарка Журавушкин. — Не видно и не слышно… Тю, вот он!

Ганька застрял у высокого каменного дома, приподнимаясь на носках, подавал знаки в угловое оконце под чердаком. Вероятно, ему ответили — он встрепенулся, угрюмое лицо осветила неожиданная улыбка.

— Зазнобами пруд пруди… Ох, и жох! — восхитился Макар. — Интересно, чье строенье?

— Томсенов прядильный двор, — подсказал Павел. — Туда войдешь, оттуда не выйдешь… Почему? Вроде каталаги для преступниц. Посылают лет на десять, пятнадцать, а то и навсегда.

— За что?

— За всякое. Кто благоверного топором аль зельем успокоит. Ноздри долой и сюда. Не балуй, милая, поостынь малость!

Макарка задумчиво пошмыгал носом, опять расплылся от уха до уха, крикнул:

— Ну, Ганька-стервец, ты и впрямь как в сорочке…

И не договорил — до того тоскливо посмотрел Ганька, когда повернулся на солдатские голоса.

— Что с тобой?

Ганька молчал. Товарищи недоуменно пожали плечами, пошли дальше, и он — следом, понурив голову.

Близ каланчей, при выходе на ярославскую дорогу, остановились. Мимо скакал верховой, суча плетью, орал идущим и едущим: «Сторони-и-ись!» Вскоре появилась колымага одвуконь, — в ней нахохлившись сидел дородный, с одутловатым темным лицом, человек. Взгляд, порой бросаемый вкось, чиркал как бритва…

— Его преображенское величество, князь-кесарь! — просипел Ганька, с неохотой сдергивая треуголку, — Что ни день — кого-нибудь туда… Руки по локоть в красном, а ему все мало, антихристову свойственнику!

— Свят-свят-свят! — перекрестился богобоязненный Пашка. — Тебе-то какая забота, чумной?

— Мне?! — ляская зубами, крикнул Ганька. — Мне?! — и сорвался, начал выпаливать слова, одно страшнее другого. — Батю — на крюк, под ребро: виси до тепла… Дядьев — секирами, вперехлест…

Напуганные ребята заломили ему руки, поволокли в переулок, — а он вырывался, пер назад к дороге, брызгал слюной.

— Братовья… где они? С полками усланы бог весть куда, в Астраханское царство… Сестренка-малолетка у Томсена в когтях… За что-о-о?

Лушнев упал ничком, бился головой о землю. Товарищи стояли над ним, не сводя расширенных ужасом глаз.

— Ганька, бедный ты наш…

Тот резко выпрямился.

— Провалитесь! Такие вот сердобольные и головы секли, за компанию с катом всесветным… Доселе пытает кой-кого, царевнины письма ищет… — Он яростно погрозил кулаком в сторону Преображенского, сотворил дулю. — Накося-выкуси! А приспеет срок — сам будешь на колу…