Тогда, в дождь - [3]

Кое-что начал я осознавать в этой ночи — в этом кошмарном сне (увы, увы!) — и с такой силой сжал кулаки, что ногти больно впились в ладони; не хотел я ничего сознавать! Ни сознавать, ни понимать, ни знать — ничего на свете; вот очнусь — и все кончится, вся эта ночь, этот дождь, эта тьма; а покамест… Я дернул плечом и вынырнул из рук Грикштаса; он остановился и, как мне почудилось, схватился за грудь; к нему кинулся какой-то человек, обнял Грикштаса; я ничего не понял. Потом мы долго стояли — как будто у двери дома, перед какими-то ступеньками, под каким-то навесом; шел дождь, и вода, булькая и журча, неслась вниз по водостоку, выплескивалась нам под ноги; какой-то человек — не тот, который поддерживал Грикштаса, а третий, плечистый, в сапогах, долго нажимал кнопку звонка; дверь не открывалась; я стоял и ждал сам не знаю чего; может, своей судьбы; вполне возможно — поскольку, как мне представилось, мной больше никто не занимался; ни Грикштас, этот редактор со скрипучей ногой, ни шофер (я догадался, что поддерживал Грикштаса его шофер), ни Гарункштис (к сожалению, тут был и Мике, я узнал его); при желании я бы мог улепетнуть куда-нибудь, вырваться из сновидения. Но тягостный дурной сон по-прежнему держал меня, душил, обхватив железными щупальцами, не давая шевельнуться, и я понял, что, увы, никуда мне от них не скрыться, от этой тройки, доставившей меня невесть куда; я узнал их! Сам того не желая, я их узнал, и теперь мне никуда никогда от них не скрыться; мало того — мне еще придется посмотреть в глаза Ийе…

Да, Ийе; Грикштасу, Гарункштису и Ийе, которая совсем недавно стояла около меня и даже как будто простирала ко мне руки; Ауримас, Глуоснис, ау!

Я повернул голову вбок и увидел раздвижную стеклянную дверь, за которой находилась еще одна, немалых размеров, комната, а за ней — еще один, довольно широкий диван; кто-то лежал и там. Это я заметил сразу, едва лишь глянул в ту сторону, — этого человека на диване; он лежал раскинувшись, нога свешивалась вниз — как я на рельсах в Агрызе — и почему-то жевал губами; человек был в брюках и пиджаке, только, пожалуй, без сапог; рядом, спиной ко мне, стояла, кутаясь в зеленый шелковый халат, женщина и что-то ему говорила; здесь же, на столике, горела свеча; пламя колебалось, по стене метались длинные, трепетные тени; рядом со свечой лежала книга.

На миг мне почудилось, будто женщина почувствовала мой взгляд и шевельнулась; я быстро закрыл глаза; Ийя? Ты — Ауримас? — казалось, расслышал я; Ауримас останется здесь, сказал кто-то раньше, когда шел дождь; ты — Ауримас?

Ауримас, подумал я, а что, уважаемая, я-то Ауримас, да ты не Ийя… Ведь Ийя бы так не спросила, она знает, кто я — потому что Ийя… Юту на руки и — бегом. Какую Юту, Ийя? Как это — какую? Сестру. Неужели у тебя есть сестра… и куда ты бежала — в Агрыз?.. Нет, нет, дорогой человек, — что мне делать в этом Агрызе, я каунасская, никуда из Каунаса… из Таллина… Это не одно и то же, Ийя, — из Каунаса или из Таллина, я — из Каунаса, а ты — из Таллина, Ийя. Ийя Ийя Ийя. Что за странное у тебя имя — Ийя. Что за длинные пальцы. Чем ты занимаешься тут, в Агрызе? Я ищу тебя. Никто меня не ищет, Ийя, никому я не нужен. О, ты ошибаешься, — нужен! Нет, нет! Меня вышвырнули из вагона, и если бы ты не проходила мимо… Но я ведь шла. И я о том же: если бы не ты… Может, меня послала сама судьба, а? Разве ты не веришь в судьбу? Конечно, нет. Если бы она была… я даже ей, окаянной, не нужен, даже ему, Старику, и то не нужен. Меня выкинули из вагона, и если бы не ты… брр… мне холодно, и я никому не нужен… Никому? А мне? Тебе? Мне. Ты нужен мне. А если мне, значит, и судьбе… этому твоему Старику… Я тебя нашла, и ты будешь мои. Как же может быть иначе? Мы будем вместе, и нам станет теплей. И я буду тебе нужна, я знаю. Я всем нужна, Ауримас! Откуда ты знаешь мое имя? Знаю, твое имя прописано на твоих губах. И я буду нужна тебе, как и всем. Конечно, Ийя, будешь; ты будешь мне нужна; что ты делаешь, Ийя, здесь, в этом доме. Играю Шопена. Молчи, глупышка, ты играла в Таллине, я знаю… а здесь… откуда здесь взяться роялю, здесь даже стены провоняли закисшей овчиной; тухлыми сырыми матрацами; кто они, эти люди здесь?.. Из лесов татары, с гор удмурты, со станции… солдаты из госпиталей, заключенные из лагерей… Из лагерей? Да, а что — у них есть деньги… Ну, а… этот старый пень?.. Это завстоловой Алибек, а вот фельдшер Наманжин (на столе бутылка «Особой» и целая гора блинов, да еще банка икры, пожалуйста); кто сказал, что у них есть жены? Где? Кто видел этих жен? Женщин теперь — навалом, тринадцать на дюжину; вся Россия теперь — гарем. Глазки у Алибека масленые, как и борода, — мазанул блином, осталась блестящая дорожка; и пальцы перепачканы жиром; отвисшее брюхо между широко расставленных ног булькает, как тульский самовар; он протягивает руку и гладит твои волосы — твои, Ийя, волосы, белые, как лен. Долой! Вон, вон, вон! — я вскакиваю с кровати. Молодец, литовец, ты здоров, литовец; вон! Я уезжаю с литовцем, вон! Пё-ист! Ты рётосей, Алибек, рётосей, Наманжин — вон! Мой литовец увезет меня с собой. Он возьмет меня в белый город хлебный. Алма-Ату. Там я снова буду играть на фортепиано; вон! Этот? — пухлый масленый палец ткнул в меня; этот беженец? Да ты знаешь, беженец, что Ийя никуда из Агрыза… не имеет права… знаешь? Паспорт такой, понимаешь? Или работай в прачечной, или тут… по номерам… знаешь?