Тогда, в дождь - [2]
Я вздрогнул и, кажется, очнулся; Ийи не было, не было и тех людей, которые стояли у изножья кровати; я лежал в темной большой комнате с длинными, до пола, портьерами и раздвижной дверью из матового стекла; и вовсе не на кровати, а на широком, продавленном диване, хоть и плотно укутанный пуховым одеялом; я все еще чувствовал запах волос Ийи — он исходил от пухового одеяла, которым я был укрыт, от подушки, в которую я вцепился, — я держал ее, точно тот кусок льда в Агрызе; поглотить этот запах не могла даже сырость, занесенная снаружи, из этой ночи (ах, что-то вспоминается!); по мне обильно стекала вода. Вода? Осторожно, боясь себя выдать, я вытянул руку и пальцами дотронулся до бедра — чуть не вскрикнул от изумления: голый! В чем мать родила лежал я здесь, под пуховым одеялом, голый, мокрый и, несмотря на вкус тины во рту, сразу понял, что это другая вода — не та, что виделась мне недавно, быть может, во сне; это был до жути нехороший сон, его и вспоминать-то не хотелось — в нем отсутствовала Ийя, и привиделся он когда-то давно; но сон этот, помимо моей воли, снова обволакивал меня всего, отметая прочь Ийю, и Агрыз с его тридцатью парами рельсов; невозможно было не видеть его! Невозможно противиться этому сну, который опять вернулся ко мне, напал на меня в час бдения, когда я четко видел окружающие предметы; Ауримас, Глуоснис, ау! Ауримас!
Глуоснис! Ау! — сквозь туман и капли воды шелестел голос — там, в этом сне; или просто кровь шумела в висках; где же ты, Глуоснис? Здесь, на постели, здесь, под периной, захотелось крикнуть, чего вам надо от меня, мне здесь так хорошо!
Но не крикнул, даже не пошевелил губами — я снова увидел его… Его, этого человека, который перевесился через стальной рельс и которому я уже ничем не мог помочь; человек перевесился через рельс, вделанный в парапет набережной, рельс, который сверкал и извивался словно змея, чей хвост скрыт в воде или в тумане; вдруг ему почудилось, будто рельс прогибается и тянет вниз, к скользким, мокрым камням, за которыми простирается черная, мертвая вода; вода? Холодно? — засмеялся кто-то внутри этого человека — злым, вовсе незнакомым голосом; холодно?
Вдруг я ужаснулся и до боли яростно запустил ногти в бедро; а что, если этим человеком был я? Я? Там? Ты, ты, ты — застучала кровь в висках — тоже холодная и совсем чужая; ты, ты, не отпирайся; холодно? Ха-ха-ха.
Кто-то смеялся — тот Ауримас, которого я не знал и которого, возможно, ничуть не желал узнать; или Старик — этот сгорбленный Старик в красной выгоревшей рубашке, с трясущейся седой бородой; он уже вернулся из Агрыза и настиг меня; ха-ха…
Смех был злой, он никому не был нужен, этот смех — как и Ауримас, тот Ауримас, как и сон, который я видел наяву, как многое на этом свете; человек наклонился и пошарил руками в темноте, желая убедиться, куда же он попал; с рукавов — с самых подмышек — стекала вода… Человек отскочил как ошпаренный, но споткнулся о камень и свалился опять в ту же воду, где он только что барахтался; потом долго дергал руками, сучил ногами, пока не забрался на камень — угрюмый, покрытый слизью; ноги по-прежнему болтались в воде; Ауримас, Глуоснис, ау…
Но это не была Соната, нет — она осталась там, под балконом, против вывески БАР НЕКТАР; интересно, что он еще, этот Шапкус, выкинет…
Теперь я понял, зачем он шел сюда, на реку, этот злой человек, так властно вторгшийся в мое нутро, этот другой Ауримас; и впервые за весь этот долгий вечер все вдруг стало ясно. Конец. Полный провал, подумал я тогда, ощупал камень, на котором держался, и сам застывший как камень; смерть фантазера. Или глупца, как знать…
Смерть? Он сказал смерть — этот другой Ауримас? Тоже мне, нашел чем пугать; ха! Ведь когда я был в России… В Агрызе и в снегах Орловщины…
Я засмеялся вслух, они уставились на меня — эти трое, которые вытащили меня оттуда, куда-то привезли на газике и теперь, чертыхаясь и пыхтя, сквозь дождь вели — волоком волокли — по щебенистой дорожке через какой-то сад; ну, чего же вы уставились на меня?.. Смерть… Неужели не узнаёте… не знакомы… на фронте такое каждый день… Уж не за ней ли спешил туда, на реку, — тот Ауримас; не о ней ли подумал, еще сам того не зная, возможно, лишь смутно предчувствуя, там, в радиостудии; а уж в баре, где Шапкус… В баре? В каком баре? В баре… Вон! Долой! — снова Крикнул кто-то — там, в баре; крикнул так громко, что один из мужчин (шли втроем, то и дело отпуская ругательства) даже остановился, и его рука больно сжала мое плечо; Шапкус съежился; долой!
И опять я споткнулся о камень — теперь в саду; вздрогнул; кто-то схватил меня за плечо, пытаясь поднять, я поскользнулся и пнул нечаянно по ноге; глухо стукнуло дерево. Грикштас? — подумал я и вдруг догадался; меня ведет Йонас Грикштас, редактор с деревянной ногой — скрип-поскрип; я знал его когда-то, — так называемое шапочное знакомство; откуда он появился здесь? Оттуда, ответил я сам себе, оттуда, откуда все, — из прошлого; мы все из прошлого и являемся лишь тогда, когда меньше всего нужны; к черту! Принесло! Объявились! Спасатели!
Я чуть не застонал: они меня спасли; от чего? От кого? Можно ли спасти человека от него самого — от судьбы? И кто имеет право так обращаться с человеком — если человек того не желает, если он…
