Тогда, в Багио - [32]

* * *

Разные бывают на этом свете усталости. Психологи, исследующие состояние человека в длительном плавании, антарктической зимовке или космическом полете, обеспокоены не только тем, как организм моряка, зимовщика или космонавта привыкает к новым условиям жизни. Исследователей волнует вопрос о так называемом сенсорном голоде. Отсутствие новых впечатлений может пагубно отразиться на самом дружном и спаянном в обычных условиях коллективе. Послушаем, что говорит начальник Центра подготовки космонавтов имени Ю. А. Гагарина дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт СССР, кандидат психологических наук, заслуженный мастер спорта Г. Т. Береговой:

— Во время досуга — а у космонавтов, как и на Земле, было два выходных в неделю — непрестанно крутился видеомагнитофон, по радио передавали сообщения о спортивных событиях, беседы с артистами театра и кино. Неизгладимое впечатление на ребят произвел космический диалог с чемпионом мира по шахматам Анатолием Карповым.

В книге «Угол атаки» Г. Т. Береговой рассказывает о том, как важно составить экипаж из людей, характеры которых психологически совместимы, товарищеская поддержка выручает космонавтов, как это было у летчиков во время войны.

В беседе с сотрудниками «Советского спорта» Г. Т. Береговой говорил:

— Все экипажи, побывавшие на борту станции «Салют-6», составлялись с учетом индивидуальных психологических особенностей личности каждого космонавта. Где-то я читал, что бразильский футболист Пеле в качестве идеального партнера назвал молодого нападающего Кутиньо только потому, что тот умел угадывать движения мысли самого Пеле. Вот такое умение угадывать друг друга и характеризует настоящую сыгранность экипажа. Полагаю, в стрессовой ситуации одной лишь личной приязни и дружбы может быть недостаточно. Космонавты — люди, которым ничто человеческое не чуждо, поэтому на двадцатые — тридцатые сутки полета на борту корабля обычно воцаряется обстановка, когда вступают в действие неуправляемые взаимоотношения, и мы учим членов экипажа умению управлять своим поведением и эмоциями, уступая друг другу. Человек не может быть равнопрочным во всех отношениях, но надо знать, в чем и когда он силен и слаб.

Я полагаю, что-что, а сенсорный голод Карпову и его друзьям не грозил. Ни на день не прерывалась связь с Родиной. После каждой партии Толя получал тридцать — сорок телеграмм из Советского Союза. Были трогательные пожелания из космоса, от Центрального Комитета комсомола, из Москвы и Ленинграда, из всех союзных республик, от спортивных организаций.

Приезжали работники посольства и туристы, не было конца приглашениям… Наконец, плавание, теннис, бильярд, нарды… Все это помогало поддерживать и физическую и психологическую форму. Но как понять и описать чрезвычайные происшествия в Багио?

Для этого нам надо «заново прокрутить пленку», постараться с максимальной точностью восстановить в памяти некоторые обстоятельства тех дней.

* * *

Мало ли среди ваших знакомых людей, которые после маленькой житейской неприятности или поражения готовы рассказывать об этом каждому встречному, сопровождая рассказ горестными всплесками рук? Мало ли среди ваших знакомых людей, которые любят повествовать о своих хворях? Они не знают мудрой японской поговорки: «Человек испытывает неприятность два раза — первый раз, когда пришла эта самая неприятность, а другой раз, когда рассказывает о ней». Карпов переносил поражения молча, никого не винил, говорил, что ошибся, но ошибся сам, не объяснял это какими-то воздействиями из зала. И вообще предпочитал как можно меньше вспоминать о неудаче.

Это дало основание корреспонденту манильской газеты написать: «У русских хорошие нервы».

Если бы знал журналист, что такое чемпионские ночи!

Отложив двадцать восьмую (игранную белыми) партию в трудном положении, Карпов анализировал ее вместе с тренерами… я чуть не написал: до рассвета… нет, рассвет наступил необычно быстро, сидели за доской, когда на дворе было светлым-светло. Вообще, может быть, это не лучший способ анализа, шахматисту надо дать чуть отойти от всего пережитого за партией, чуть поспать, чуть вернуться в норму. Ну а если он не может по-другому? Если он весь там — в этой позиции, трудной, сохраняющей лишь призрачность спасения? Но из нее надо взять все, что только можно. Отыскать ничтожнейший шанс. Проверить себя и других. Чтобы в конце концов сказать — нет, не годится и это. И то не годится тоже. Может быть, попытать счастья еще в одном не сразу бросающемся в глаза варианте? Как это было в тринадцатой партии. Век бы помнить ее. Помнить, как в такой вот утренний час было найдено продолжение, после которого вздохнули свободно все: есть ничья. Помнить, как уже за доской на сцене было найдено продолжение, ведущее к поимке неприятельского ферзя.

Легкий бы услышать вздох облегчения. Увидеть хотя бы намек на улыбку. Юрий Балашов — серьезный человек, от него не жди, не улыбнется. И Игорь Зайцев, хотя и видится в шахматах прямой противоположностью Балашова, этим на него похож, тоже не любит раздаривать улыбки. Или приучила шахматная практика? Есть у шахмат железный закон: ты не должен давать партнеру право догадываться о своем состоянии — нравится тебе позиция или нет… ты не должен облегчать ему оценку положения с помощью собственных эмоций. Не всем и не всегда это удается. Помню, как безнадежно и тайно вздохнул Спасский во время последней партии ленинградского матча с Карповым: на доске была примерно равная позиция, казалось, вся борьба еще впереди, но Спасский лучше, чем кто-либо из сидевших в зале, понимал, к чему клонится позиция, к чему она в конце концов придет, и он не удержался, вздохнул, едва заметно, но все же выдал себя.