Тогда ты молчал - [119]

— Ты — особенная, — прошептал он ей на ухо, и эти слова подействовали так, как он и предполагал.

— Спасибо, Ханнес, — прошептала Рената и прижалась губами к его губам.

Ханнес с отвращением открыл рот и позволил ее языку играть в своем рту, потому что знал, что так нужно, чтобы она и дальше хорошо относилась к нему. И что значительно важнее, чтобы казаться ей и другим нормальным человеком.

НОРМАЛЬНЫЙ. Какое абсурдное слово.

19

Пятница, 25.07

Давид просыпался, снова засыпал, видел дикие страшные сны и окончательно проснулся оттого, что услышал шорох. Настоящий шорох, а не отзвук своих бредовых видений. Он раскрыл глаза и уставился в темноту. Кто-то спускался по лестнице вниз, судя по звуку. Лестница была из камня или бетона, потому что не было слышно скрипа, а лишь глухое «топ-топ-топ-топ». Судя по всему, на спускавшемся была обувь на мягкой подошве. На резиновой подошве. Кроссовки или кеды. Резиновая подошва. Кроссовки.

Давид уцепился за эти понятия, которые, казалось, служили ему опорой в этом шатком мире, в котором так внезапно исчезло все, что создавало ощущение безопасности, словно его никогда и не существовало. И вдруг это состояние показалось ему само собой разумеющимся, словно он десятилетиями жил в иллюзии и только сейчас столкнулся с действительностью. Действительность же была таковой, что в любой момент могло случиться все, что угодно. Самое лучшее и самое плохое. Самое лучшее и самое плохое.

Сначала шаги звучали не ритмично, скорее нерешительно, потом вдруг стали тверже и быстрее, затем затихли на пару секунд. Достаточно долго для того, чтобы Давид засомневался, не ошибся ли он. В той ситуации, в какой он очутился, можно было вообразить себе все, что угодно.

Затем раздался скрежет, словно отворялась тяжелая металлическая дверь. Загорелся свет под потолком: там висела голая лампочка. Давид непроизвольно закрыл глаза, хотя до этого страстно мечтал, чтобы стало светло. Какое-то время он не видел ничего, затем наконец заставил себя открыть слезившиеся глаза. Он мог видеть. Наконец-то. Его настолько переполняло чувство благодарности за эту ничтожную радость, что ему захотелось заплакать, если бы это было можно сделать без риска за какую-то секунду задохнуться в собственных соплях. Хлопчатобумажный кляп крепко сидел у него во рту. Давид старательно задышал носом. Он рассматривал неравномерно окрашенный потолок над собой.

Он находился, как и предполагал, в каком-то подвальном помещении. Рядом с ним — он осторожно повернул голову — размещалась какая-то огромная ржавая штука, окрашенная в буро коричневый цвет, — наверное, котел обогревательной системы. Значит, таки подвал. Давид с трудом поднял голову. В углу напротив него сидела какая-то фигура. Он напрягся, чтобы рассмотреть ее. Фигура безмолвно разглядывала его. Давид видел ее глаза, остальное — рот, подбородок, шея, лоб — было скрыто под черной лыжной шапочкой с вырезом, такие сейчас не увидишь на лыжне, зато сколько угодно — на мероприятиях с применением насилия или на видеокассетах, увековечивших ограбления банков. Рядом с этой фигурой стоял черный рюкзак.

Когда фигура увидела, что Давид пришел в себя, она встала и подошла к нему. Она была невысокой, округлой, в джинсах и красной футболке с короткими рукавами, с пятнами от пота под мышками, которые хорошо были видны Давиду с его места. Однозначно, это была женщина, и уже не юная. Ее фигура показалась Давиду знакомой, но он не развивал дальше эту мысль. Тот факт, что она старалась замаскироваться, позволял Давиду надеяться, что он может выйти отсюда живым. Поскольку он все равно не мог ничего сказать, то попытался хотя бы расслабиться.

Женщина стояла у него в ногах и молча рассматривала его. Ее глаза были серо-голубыми, с очень маленькими зрачками. Давид выдержал ее взгляд. Хотя он и не видел ее лица полностью, все же чувствовал угрозу, исходившую от нее. Давиду казалось, что если он произнесет хоть слово, то она выйдет из себя. И он ждал, не дергаясь и не издавая ни звука.

Но он не мог помешать тому, что к нему начали медленно возвращаться воспоминания. Он снова стоял возле машины второго полицейского, который лежал на руле. Он снова нагибался над ним, снова слышал шорох и снова видел это лицо. Лицо женщины. Сабина. Это была Сабина. Она сбила его с ног. Она привезла его сюда и, наверное, оставит умирать здесь.

«Боже, — подумал он, — Сабина Фрост». Та самая, на которую он с самого начала обращал меньше всего внимания, прежде всего потому, что ему была поставлена задача искать мужчину. Мужчину в возрасте от двадцати до тридцати лет. Сабине уже около сорока лет, и она, само собой разумеется, была женщиной. Давид пытался сохранять спокойствие, но тошнота, с которой он до сих пор справлялся, опять начала мучить его. Одновременно с этим он почувствовал, что его снова бросает в жар, пусть даже не такой сильный, как раньше, — несколько часов назад? Или минут? Он этого не знал. Давид знал лишь одно: он был болен, и ему нужен врач или хотя бы кровать, в которой он мог бы отлежаться.

Не сводя с него глаз, женщина вынула пачку сигарет из кармана брюк. С удивительной грацией она уселась, по-восточному скрестив ноги, и сдвинула край выреза шапочки себе под подбородок. Это действительно была Сабина. Она постучала пальцем по пачке и одна сигарета высунулась из нее. Сабина зажала ее во рту. Затем закурила и выпустила дым прямо на Давида. У него зачесалось в носу, и он вынужден был чихнуть — очень неприятная процедура, потому что он не мог двигаться. Сабина хрипло рассмеялась. Давид почувствовал свое тело, свои скрученные липкой лентой руки, онемевшие ноги. И все же он начал двигаться, вне себя от ярости на свою беспомощность, принуждавшей его быть пленником этой сумасшедшей идиотки. Зачем она все это сделала? Что она вообще тут делает? Хочет посмотреть, как он будет умирать? Он перевернулся на спину, затем, когда боль в руках стала невыносимой, на другой бок. Потом повернулся в прежнее положение, чтобы видеть Сабину, которая невозмутимо курила и, казалось, вообще не обращала на него внимания.